Наше время остро нуждается в таких метафорах, которые выводят нас в свободное пространство духа. Это время испытывает потребность в метафорах ровным счётом для того, чтобы подвергнуть духовному испытанию сам промежуток между двумя событиями, пустотой настоящего и наступлением чуждого для нас времени. Это и так ясно, а именно такая мысль проистекает из рефлексии над соответствующим временем, над поэтическими возможностями философского и политического существования. Но нам всё же не следует говорить о возможности и невозможности наступления будущего, не следует делать акцент на самом отдалении будущего от настоящего. Если мы и нуждаемся в верных и свободных метафорах, то вовсе не для того, чтобы проникнуть в само философское бытие, установить с помощью философии его преданность настоящему способу дейстования, а для того, чтобы выявить творческие возможности самого политического перехода от сил настоящего к представлению о будущем времени. Политика и сопряжена как раз с искусством воспроизводства творческих потенций прошлого и, одновременно, с устремлённостью к предельным границам настоящего времени.
Метафора существования необходима нашему времени, но только для того, чтобы рельефным образом обозначить сам промежуток между двумя пунктами дальнейшего существования и сам вопрос о бытии. Метафора, в принципе, никогда и не была в состоянии высказать нечто большее, чем саму мысль об этом условии существования промежутка. В то же время нам следовало бы задаться вопросом о характере самой связи между философией и метафорой. При этом философское начало самой метафоры, в настоящее время, как бы оказывается переполненным смыслами и неизбежно расширяется. Мы при этом имеем дело с философским пространством от Гегеля и Ницше, с пространством, в котором обитают сами возможности классической метафоры.
Метафора, ориентированная на постижение логического духа сочинения, разрушает его целостность и все философские определения бытия. Перед нами возникает необходимость показать это. С одной стороны, следует раскрыть эвристические потенции самого пространства философии, сам характер связи философии и метафоры. Философия, которая пытается абстрагироваться от метафоры, уловить, так сказать, происхождение последней, не в состоянии выявить глубины её связи с настоящим, с бытием. Таким образом, можно увидеть то, что сама связь метафоры с бытием более существенна и более сущностна, чем самое значительное философское определение. Но эта глубина метафоры всё же недостаточна. Она предполагает более глубинный уровень осмысления бытия.
С другой стороны, новая метафорическая глубина ещё более отдаляется от философского смысла настоящего и становится связанной с его мистическим постижением. Метафора, чрезмерное настаивание на ней лишь отдаляет от нас само бытие, не позволяя раскрыть вопрос о существовании настоящего. Именно отбрасывая нас в точку забвения, метафора вдруг обнаруживает свою свободу, причём в отношении к философскому творчеству. Эта свобода, связанная с самой возможностью метафоры, заключает в себе потенцию нового отношения к существованию настоящего, потенцию «утончённой» истины, определяющей бытие каждой вещи. Речь идёт, на наш взгляд, не о форме или сущности, а о «предельной конкретности» настоящего. Вот почему, согласно Чжуан-цзы, «вещи» как бы «вкладываются друг в друга», а «всеобщая со-общительность вещей» составляет предпосылку «полной самобытности каждого момента бытия»[142].
Наша эпоха не выигрывает более ничего, кроме способности высказать своё отношение к бытию, к самой чистоте заявленного о нём вопроса. Поэтому следует разграничить само требование к философскому высказыванию о настоящем от самого настоящего, от которого философия постепенно отдаляется. Мы должны, как видим, проявить сегодня необычайную преданность самой метафоре, которая касается самой возможности бытия, а не только представления о нём.
Данный переход, связанный с движением от античной метафоры к метафоре современной, и есть предмет мысли, с которым связано философское и поэтическое творчество Гёльдерлина. Задаваясь вопросом о сущем, вопросом о его данности, философствовнаие Гёльдерлина, тем самым, освобождает метафору от всяких теоретизаций о ней и подпитывает сам источник движения от представления, связанного с вопросом о бытии, к самому бытию, к тем «потенциям», которые она из себя разворачивает. В результате, и сама метафорическая игра становится всё более серьёзной, всё более трагической и более современной.
Метафора настоящего лучше всего отвечает запросам нашего времени; только она даёт нам возможность осмыслить очертания эпохи, понять её необычный и загадочный дух. Ведь эпоха, современная нам, всё больше и больше отдаляется от всяческой потенции представить бытие, а также от возможности его адекватного постижения.