Доводя трансцендентальную философию до её крайней границы, Гёльдерлин раскрывает содержание философского сочинение в условиях расставания с миром, т.е. в «условиях времени и пространства», более строгих и более достоверных. Не предвидит ли он, тем самым, позднее время, время, когда «с точностью пытаются зацепиться за букву и выразить дух трагического, когда мы тихо-смирно, как бы законопаченные в ящике, покидаем царство живых».
Метафора, как возникновение высочайшего духовного образца, воплощает в себе высочайшее движение в сторону возрастания значения жизненных обстоятельств и судьбы. Ничто не позволяет избежать этого условия философского сочинения. Если принять всерьёз данное замечание, то следует допустить в буквальном плане то, что и «крайняя граница любви не оставляет на самом деле больше ничего, кроме как самих условий пространства и времени».
«Нам не остаётся более ничего, никакой практической и эстетической возможности приблизиться к более подлинному настоящему и более достоверному бытию, «услышать сам язык интуитивного разума», язык здравого смысла, который является, по словам Канта, «языком богов», а не «сыновей земли», коими мы являемся»[93].
Вопрос, которым задаётся Ф. Гёльдерлин, отодвигает метафорический перенос настоящего в дальнюю перспективу, где, наконец, появляется сочинение, связанное с прекращением «небесного огня» и духом современной праздности. Эта перспектива осуществляется в новом подходе к трагическому, согласно которому трагедия уже больше не появляется как определённый жанр – песенный лад принимает иной характер – а как общее направление сочинения. Трагедия и само трагическое отклонение поздней поэзии от «небесного огня» приводят к пустоте времени и пространства человека.
Иная, более рельефная связь трагического с философией прослеживается в нашем отношении к Ф. Ницше.Последний достаточно в раннем возрасте стал зачитываться сочинениями Ф. Гёльдерлина, поэта, ставшего впоследствии «любимым». Особенно тронут он был «Смертью Эмпедокла», поэмой, которая его глубоко потрясла. Различия взаимовлияния между «Эмпедоклом» Гёльдерлина и ницшеанским «рождением трагедии» в основных чертах могут предстать как связь между образами Эмпедокла и Заратустры.
Фактически близость Ф. Гёльдерлина к Ф. Ницше непосредственно не проистекает из текстов, раскрывающих метафоричность их философских учений, а из текстов, высвечивающих более рельефным образом само сочинение «Рождение трагедии из духа музыки», из текстов, расширяющих экономический подтекст диалектической природы самой трагедии, чисто трагического представления. В «Рождении трагедии» Ф. Ницше ссылается на тот факт, что «Дионис есть олицетворение героя в узком смысле этого слова, т.е. чисто сценического героя, который и становится центром рассмотрения. Он не олицетворяет собой древность трагедийного героя, а характеризует настоящее. Он просто представлен как «само настоящее».
Представление здесь выступает самым что ни на есть настоящим, т.е. является изначальным, не предполагая предшествующего бытия. Более того, это забвение, находящееся у самих истоков конца (смерти) трагедии, предполагает несоблюдение принципа представления. В результате поиск сочинения, адекватного современности, неизбежно приводит к Ницше, как и к Гёльдерлину, т.е. через понимание самого изначального представления, эвристических потенций, творческих сил этого удивительного образа.
Вместе с тем, близость Гёльдерлина к Ницше проистекает из тех метафор (образов), которые характеризуют в последних сочинениях Ницше саму смерть Бога; это метафоры «затмения» и «моря». Именно в данной близости Ницше к Гёльдерлину и следует без малейших колебаний рассматривать саму связь их воззрений с философским путём великого романтика, который путём отклонения от Божественного устремляется, тем не менее, к пониманию духа подлинной метафоричности.
С. Метафорическая мощь философского сочинения
Сочинения Ф. Гёльдерлина, взятые в их философском измерении, имеют отношение к целому ряду особых метафор, особенно, если заходит речь о поздней его трагедии. Это – метафора «моря», метафоры «стрелы», «орла», «ночи» и целый ряд других. Все они, как нам думается, указывают на пустое и в то же время абсолютно законченное отношение к бытию, ставящее всё под вопрос. При этом сами «линии» развития философского сочинения и метафоры могут быть прослежены исключительно в лоне самой метафоры. Заметим, что именно этим, как раз, и достигается глубина трансцендентального подхода Ф. Гёльдерлина к объяснению событий, никогда не оставлявшего самой идеи «Я», идеи самосознания, которая направлена посредством развития метафорического духа, на выявление соответствующих ему природных и мыслительных аналогов.
Метафора в руках Гёльдерлина превращается в центр поэтического сочинения; ведь в ней мы можем наблюдать двойное движение бытия: его тягу к богатству и, одновременно, к разрушению.