Наше время стремительным образом опустошается, но оно не оказывается способным воспринять всей содержательной глубины «пустоты». Однако мы вовсе не собираемся удариться здесь в проведение необозримых горизонтов, а хотим лишь постичь саму «пустоту», которая как бы «пересекает» бытие, не нарушая его целостности. Пустота есть, на наш взгляд, некое отношение, которое даётся нам вместе с философским смыслом и тут же исчезает за отсутствием того, что уже дано, задано как проблема, как бесконечная задача.
Игнорируя философию как системно-рационализированное мировоззрение, современная эпоха может стать и предпосылкой её усиления. Это весьма парадоксально! Философия призвана к тому, чтобы направить всю свою силу на выявление продуктивных возможностей «пустоты» эпохи, соприкасающейся со свободой.
Эта мысль становится возможной через процесс осмысления творческих потенций философствования Гёльдерлина, его удивительной поэзии, эвристических возможностей, содержащихся в ней.
Ещё И.Кант поставил вопрос о возможности достижения такой границы познания, где завершается всякий опыт по достижению красоты; но сам Кант глубину своего «практического» шага всё же подменил умозрительным стремлением к истине. Трагическая метафора, в этом плане, вполне вписывается в данный горизонт красоты постижения мира, становясь метафорой, которая заключает в себе «зёрна» разногласий и «разрывов» в человеческом существовании, постоянно призывая нас к игре со смыслами как условием сохранения самой игровой потенции бытия как предпосылкой свободы.
Трагическая метафора указывает на возможность более радикального исследования бытия и приоткрывает иную связь между собой и бытием, даже в том случае, если она, т.е. метафора, и является неудачной в теоретическом отношении.
Отрицание сущего и принадлежности к нему отдаляет и саму метафору от бытия, от всяческой попытки овладения философской глубиной настоящего. Данное отдаление способствует завершению метафорического поиска и поиска диалектического, философского в своей сущности. Отныне метафора не стремится к тому, чтобы обойти всё чуждое, всё национальное, что так свойственно нашему языку и нашему существованию. Сам диалектический образ метафоры, который всё в большей мере становится недостижимым, реализуется в ином пути, по которому продвигается настоящее, устремлённое навстречу будущему. Метафора становится метафорой бытия именно в том смысле, что она как бы приоткрывается иному пути смыслоутверждения и смыслодействия, иному пути, идя по которому мы, наконец-то, достигаем красоты существования и одновременно отдаляемся от этой красоты в надежде вновь её достичь.
В письме к Бёлендорфу (от 4 декабря 1801 года) Гёльдерлин заявляет, что нам труднее всего «научиться свободно воспроизводить своё, национальное»[143]. Это «национальное, практически, не имеет места, если оно не реализуется в данном пространстве и времени.
Здесь, конечно, речь идёт о метафоре, которая постепенно очищается от гипотезы о самом присутствии бытия, от времени, которое отличается от греческой эпохи и подвергает испытанию саму пустоту.
Заметим, что любые страдания покоятся на разочарованиях. Ведь страдания затрагивают саму природу нашего существования. «Мы оказываемся страдальчески разочарованными, если положение вещей оказывается либо другим, либо несущественным»[144].
Древнегреческая эпоха отлична, в этом плане, от нашей, которая устремлена к тому, чтобы «очиститься» от самой гипотезы бытия и прикоснуться к пустоте, испытать все её возможности. Сама метафора пустоты тесным образом соприкасается с пустотой нашего времени, и данная реальность включает в себя в то же время и убеждённость в реальности, действительности собственной личности. Но в то же время мы, соприкасаясь с «пустотой», можем также оказаться разочарованными в своих возможностях.
Сегодня настаёт момент, когда мы вновь и вновь приближаемся к самой сущности подлинно философского сочинения. Этот поиск сопряжён с пониманием того, что мы создаём, и этому нам как раз способствует метафора, которая, расширяя пространство наших возможностей, приближается к тому радикальному духу, который выводит нас в сферу свободного творчества, к тому пространству, где обитает «душа» поздней поэзии Гёльдерлина, та тайна, соприкасаясь с которой мы достигаем метафор «орла» и «моря», «стрелы» и «отсутствия» и которые одновременно завершают современность, задавая сам дух преданности метафоре пустоты, которая зачастую выглядит как сама постановка вопроса о существовании.
Таким образом, принимая в расчёт весь философский и поэтический путь Гёльдерлина, мы можем заявить, что способность метафоры охватить возможности нашего времени отдаляется от самой реальности, которая имеет постоянство и прочность. Что было вчера, не повторяется больше завтра, и это, несмотря на всю противоположность видимости, обладающей настоящим, подлинным существованием.