Духовным генератором данной культуры выступает западное учение о пустоте, восходящее к Демокриту. Последний подчёркивает, что атомы и пустота, как «первоначала» мира, находятся за пределами чувственного познания, что открыть их можно только в процессе напряжённого размышления над соотношением мыслимой и чувственной картин мира. Гален, в этом плане, приводит одно место из Демокрита. Речь идёт о споре разума и чувств.
Гален замечает, что, выражая недоверие чувственным восприятиям в словах: «Лишь согласно общепринятому мнению существуют цвет, сладкое, горькое, в действительности же существуют только атомы и пустота», – Демокрит заставил чувства держать такую речь против разума: «Жалкий разум, взяв у нас доказательства, ты нас же пытаешься ими опровергать! Твоя победа – твоё же падение!»[1] В связи с этим, необходимо заметить, что сам Демокрит не противопоставляет разум и чувства, а рассматривает их в единстве. Разум человека продвигается дальше чувств, но он опирается всё же на их показания, поскольку основной довод истинности сконструированной теоретическим образом картины мира – это соответствие её эмпирической, чувственной картине.
В результате всего сказанного, можно попытаться высказать ту мысль, что у Демокрита истинное познание хотя и отлично от чувственного, но всё же это чувственное считать «тёмным» было бы явным, на наш взгляд, преувеличением.
Процесс познания мира и человека труден и многосложен. Сама «действительность» пребывает в «пучине», а истина «скрыта» в глубине, «на дне морском»[2]. Отсюда субъектом познания является далеко не любой человек, а человек мудрый, человек, который утверждает, что само существование нашего времени есть лишь перерывы самого сна, перерывы, где возникают грёзы о будущем, более счастливом мире, где экзистенция человека оказывается не травмированной волевой компонентой морального духа, стремящегося к общему благу.
Между тем, сон не даётся как дар небес. Нам ещё сегодня следует приобрести «привычку спать», научить этому наши «сердца». Одним словом, необходимо научиться спать во время сна, видеть сны во сне, грезить, дабы сон и недостаточность в существовании становились всё более ясными и отчётливыми.
«Атомы» Демокрита неделимы (или вследствие своей малости, или по причине отсутствия в них пустоты). Но атомы лишь тогда атомы, когда они преодолевают кошмар пустотных пространств. Бытие – антипод пустоты. Если пустота не имеет плотности, то бытие абсолютно плотно и едино. Если пустота едина, то само бытие множественно. Если пустота беспредельна, то каждый член бытийного множества определяется своей внешней формой.
Будучи абсолютно плотным, не содержа в себе никакой пустоты, которая бы разделила его на части, «атом» есть «неделимое» как сама личность человека. Атом сам по себе очень мал, но, тем не менее, его бытие нисколько не менее беспредельно, чем небытие. Бытие есть совокупность бесконечно большого числа атомов. Таким образом, можно допустить реальность множества. Каждый атом объят пустотой, и данная пустота разделяет атомы, как и человеческие судьбы. Следовательно, не следует, на наш взгляд, «соприкосновение» атомов понимать в буквальном смысле. Между ними – пустота, которая, как категория, недостаточным образом осмыслена в западной метафизике.
Атомы не могут сливаться, утрачивать свою индивидуальность. Последняя – результат осмысления чувственной картины мира, признания существования небытия в качестве «вместилища» бытия, а не просто пустого пространства.
Атомисты (Левкипп, Демокрит, Эпикур) хотя и восприняли закон сохранения бытия элеатов, но в другой форме. Так, если элеаты (Парменид, Зенон и др.) утверждали, что бытие не в состоянии превратиться в небытие, а небытие – в бытие (ведь небытия, пустоты нет), то атомисты, допускавшие пустоту, небытие, полагают, что «бытие-атомы» и «небытие-пустота» друг в друга превращаться не могут. «Отношение между бытием и небытием чисто внешнее: атомы безразличны к пустоте, а пустота – к атомам»[3].
Но в данном вопросе о рефлексии над пустотой как раз и раскрывается величие философствования Гёльдерлина (1770-1843)*, практически, всех немецких романтиков (Ф. Шлегеля и В.Г. Вакенродера, Новалиса и Л. Тика, А.В. Шлегеля и Ф.В.Й. Шеллинга, а также Ф.Д. фон Шлейермахера).
Рефлексия над «пустотой» сегодня навсегда проникла в мир, а также проникла и во внутренний мир самого художника. Даже в тот момент, когда его воображение в минуту вдохновения создаёт целостный и вполне законченный образ, художник, вероятно, знает, что данный образ – всего лишь сон. Хотя он и говорит, что сон- выше реальности, но сам осознаёт втайне от себя, что зачастую нужда, потребность в светлом, солнечном мире выдаётся за добродетель. Эта добродетель означает превращение реального мира в идеальный мир.