Необходимо понять, что мы сегодня уже не можем больше уподобляться кортежу и что к этому невозможно вновь вернуться. Кортеж – это не то богатство, которое хотелось бы обрести. Следует лучше подумать о той силе воссоединения с Божественным, которая с годами становится прекрасней, чем была, но вовсе не для того, чтобы ожидать возвращения в наш мир прагматического духа обручений и кортежей, только успокаивающих этот дух.
Мы не должны исходить из наименьшего как такового, учиться довольствоваться меньшим, которое отнюдь не предполагает возможности такого начала, которое раскрывается как вопрос о наступлении и кристаллизации самой творческой потенции, таящей в себе своих послов любви к настоящему времени, чей образ, тем не менее, почти мгновенно исчезает. Заметим, что сама возможность наступления более счастливого времени заключает в себе, одновременно, и наше богатство, и всю нашу бедность, всё плохое и всё хорошее. Переживание по поводу этой возможности является толчком к появлению новой деятельной и чувствующей личности. Её приход связан с духовным процветанием в бедности. Богатство же, как сон, является весьма хрупкой вещью.
Итак, открытие вопроса о настоящем, вопроса, который нам приоткрывается сегодня, предполагает тончайшую диалектику света и тени. Мы, зачастую, в чёрной тьме, покидая «жизни ношу, воспаряем в высь подобно цветку». Достигая самых крайних пределов материальной бедности, мы, одновременно, достигаем и чистоты времени, а также места, где душа, «Обретшая одну из лучших доль, / С гостиницей расставшаяся бренной, / Оглянется порою на юдоль»[108].
Сами понятия пространства и места сегодня коренным образом изменились, поменяли направление своего становления, причём самым решительным образом. Возможность возвещения настоящего постепенно становится главным вопросом преодоления духовной усталости. Мы переходим от ожидания чего-то просто к ожиданию, которое открывается времени и пространству, к ожиданию, не допускающему разрыва между прошлым и будущим, между «до» и «после», между предстоящим и последующим. Однако подлинность ожидания, надежды на более лучшее время связана с нашим нахождением, местопребыванием «здесь» и там». Думается, что «ожидание чего-то» есть такая потенция, которая позволяет прочертить грань между прошлым и настоящим.
Чтобы прошлое не тяготело как «кошмар» над настоящим, следует его ограничить, и это понимание предела, всей его конструктивности, является для нас, таким образом, именно тем «позитивным», что увековечивает наше блуждание по отныне не хоженым тропам безграничного бытия. Мы скитаемся, подобно блуждающим звёздам, по пустыне настоящего, которое никогда не наступает, где начало и конец, все пространственно-временные ориентиры оказываются стёртыми и более не соответствуют эпохе в своей поэтической выразительности. Жизнь многих древних народов также была кочевой, подобно звёздам в пустынно-небесном эфире. Но мы сегодня стремимся во сне и наяву к тому роковому краю, который благороден и возвышен в том смысле, что приоткрывает само значение конца как представления о безграничности времени, места и всего нашего существования.
Свершение несёт в себе, таким образом, мысль о безграничности самого вопроса о бытии. Свершение не выражается в ностальгии по прошлому, а также в скоропалительном обещании будущего времени. И именно эта удивительная связь свершения с вопросом о безграничности бытия должна отобразиться в самом поэтическом слове, настолько преданным своей неверности настоящему, насколько это вообще возможно.
Обращение к Божественному, резкая перемена во всём мыслительном строе, которая ведёт современность к состоянию упадка, имеет, как известно, два последствия. С одной стороны, апелляция к Божественному осуществляется человеком, который находится между землёй и небом, а с другой – устремлённость к Божественному может иметь место только в представлении, в высказывании или в самом философском сочинении.
Требование современности заключается, прежде всего, в том, чтобы осуществить перемену во всём мыслительном строе эпохи. Человек либо сам должен измениться, либо согнуться под тяжестью необходимости, припадая к земле и подчиняясь власти времени. И именно этот характер мысли отличает нас от греков и, одновременно, очищает нас от той целостности, которая присуща их духу.