Тем не менее, тут же необходимо добавить, что само завершение духовности ограничено в греческой трагедии. Ограничение служит для выделения и кристаллизации специфики современной трагедии, т.е. подлинного слова настоящей эпохи и современного нам представления, не говоря уже о метафоре настоящего, о «нашей поэзии, которая призвана быть патриотичной, так что её язык достигнет кристаллизации, после того, как наше вúдение мира, взгляд на мир (Weltansicht) станет насквозь «патриотичным». Именно с этого места начинает раскрываться смысл другой метафоры, иного слова и иного представления, а именно представления о том, что метафора обладает способностью подчинения действию и реальности смерти. Метафора означает и представление, лишённое действительности, свободное от любого предварительного действия и, возможно, нечто бессмысленное.

Пронзающее смерть слово греков не в состоянии более поддерживаться современностью. Вместо того, чтобы устремиться из этого мира к другому путём насилия, современные люди ещё более решительным образом должны повернуться к миру земному во имя того ограничения, которое их создаёт. Насильственная смерть, в основе которой лежит отмена всех ограничений и в духовном стремлении, в котором «соединяются Бог и человек» («Заметки об Эдипе»), в «стремлении, в котором Бог присутствует в фигуре смерти» («Заметки об Антигоне»), уже более не является отправной точкой. Ограничение, решение устанавливать ограничение и уважительное отношение к разделению земного и небесного, которое Гёльдерлин заимствует из критики Канта, составляют сущность современных людей и одновременно предотвращают пафос насильственной смерти, а также пафос смешения человеческого с Божественным. Решающий двойной запрет предопределяет, таким образом, современный сюжет как сюжет ограничения и чистоты Божественного, которая изливается из неизвестной, таинственной фигуры Зевса, Зевса, «который является олицетворением своей самости» и позволяет сместить процесс разделения в нашу, человеческую сторону.

И в самом деле, в интерпретации Гёльдерлином греческой мифологии Зевс не является Богом страдания, огня или стремления, а только Богом света; свет является через «лучи света», которые исходят от Зевса и под сенью которого проступает время, исчислить которое трудно, поскольку оно скрыто под этими лучами. Видно, что сама метафора меняет свой признак: она не изображает, не указывает и не обозначает больше смерть, насильственное смешение элементов, а только свет и промежуток времени. Её можно было бы «сравнить со скромностью западной Юноны», сопоставить с самой ясностью изложения, что и составляет её особенность.

Свет или луч, протянувшийся к нам, из отдалённых времён, есть то «становление золотого потока», которое затрагивает землю и обрекает нас принадлежать земле и времени. Именно в этом смысле Зевс именуется как «Отец времени или Отец Земли». Его натура и его характер, «вопреки склонности к вечному, состоит в том, чтобы превратить желание покинуть этот мир для другого в желание оставить иной мир для этого». Сотворив это, он, тем самым, приближается к «нашему типу представления»; он является «ещё более самим собой» в преодолении и сохранении, которые пригибают нас к земле, её месту и времени действия творческих сил.

Однако ни та, ни другая метафора – «золотистый дождь» становления и представления, «слова» – не даны в своей определённости. Метафора слова остаётся загадочной и усиливает близость метафоры и загадки к их собственно аристотелевскому пониманию. Пока же мы только можем сказать, что данный тип метафоры можно облечь в само представление. Хорошо известно, что такие слова, как «покорность», «повиновение» заставляют нас подчиниться и отдаться времени; всё это позволяет принять в расчёт время. Более того, мы знаем, что отношение ко времени менее всего поддаётся определению и «расчёту», который вносит элемент «страдания» (Leiden) в само «понимание» времени.