Кроме того, имеется метафора «стрелы», которая характеризует одновременно игру сил настоящего (дарения и присвоения) и игру Божественных сил (пришествия и ухода). Метафора стрелы – а вместе с ней и лука,отклонения и натяжения, полёта и взлёта, удара и досягаемости цели, измерения расстояния до цели и ловкости охотника, прицеливания и достижения объекта, смерти и разрыва времён – в конце концов отсылает нас к философским образам, если они вообще существуют,пространства и времени. Поэтому метафора «стрелы» занимает ведущее место в основном по двум причинам. Она позволяет осмыслить всю глубину различия между современностью и греческим миром (при этом образ «стрелы» имеет смысл более опосредованный, более земной, и этим мы как раз отличаемся от греков). Греки стремились «овладеть» настоящим; мы же – наоборот, стараемся «привести себя в состояние ожидания чего-то».
Об этом идёт речь в «Заметках об Антигоне», и данный факт свидетельствует о том, что греки прежде всего стремились овладеть «луком» жизни, чтобы сама жизнь звенела, так сказать, как натянутая тетива. Мы же жаждем лишь то, чтобы «стрела» достигла какой-либо цели. Другими словами, для них был важен сам процесс; для нас же первостепенное значение имеет результат. Другими словами, слабость греков связана с риском, что цель не окажется достигнутой. Наша основная слабость – это сам риск; мы испытываем постоянный страх, что полёт окажется совершенно пустым и никогда ничего не достигнешь. Наш страх – это страх перед бесконечным блужданием стрелы, так что сама метафора становится носителем боли без конца, никогда не заканчивающейся даже в самой смерти, вполне достойной этого имени.
Более того, образ «стрелы» позволяет приблизиться к раскрытию второй причины её актуальности. «Стрела» указывает на то, что условия возникновения греческого и современного миров, несмотря на всю их разницу, не даны буквально, не достигают своей цели и не созидают мир или бытие. Метафора «стрелы» указывает лишь на то, что самое главное, что делает событие именно событием – это далеко не его происхождение, открывающееся в вопросе о сущем, а его субстанциальный носитель. Образ «стрелы» указывает нам на основание, почему мы более точно «схватываем» событие, чем греки. Сами условия нашего существования не имеют истока, не имеют строго определённого предела, а являются «чистым носителем», поддерживающим движение между двумя пунктами, «носителем», от которого зависит сама остановка вопроса о бытии.
В конце концов мы сталкиваемся и с метафорой «орла», его взлёта и устремления ввысь, полёта и падения. Эта метафора близка к метафоре стрелы и встречается достаточно часто в последних поэмах Гёльдерлина. Метафора «орла» указывает на тот факт, что наше отдаление от Божественного делает современность чуждой античному миру и обрекает нас на положение «буриданова осла», застревающего между двумя событиями, пунктами, границы которых не даны, или, если поточнее выразиться, весьма размыты в пространстве и времени, так что мы не в состоянии достаточно ясно реагировать на восшествие настоящего, на рождение бытия. Наша душа оказывается, с одной стороны, в «сетях природы», но, в то же время, столь нежной, чтобы возвыситься над самой судьбой, а с другой, как говорит Ф. Петрарка, «Душа любимой, прах стряхнув земной, / Уже от жизни отреклась презренной»[100].
Так, орёл, пролетев над античным миром, где Божественное заявляет о себе в полный голос, достигает, наконец, страны наших грёз, страны без определённых духовных очертаний. Именно поэтому орёл никого не освобождает и ничего не даёт в дар. Он не вселяет в наши души даже надежды, напоминающей как бы «синицу» в руке (и куда уж тут до того «белого лебедя», уверенного в существовании более прекрасного, постоянно «инакового» бытия). Зато «орёл» дарует нам призыв к иному слову, которое предназначено к тому, чтобы всех нас духовно испытать, заставить нас не плакать, а петь в тени мирной оливы.
Орёл высвобождает силу смысла существования во всей его «чистоте». Он отпускает на свободу такой смысл, который не ищет какого-то иного смысла, другого языка, другого слова. Орёл – это такая метафора, которая не жаждет других образов, других сценических картин, другой метафоричности чувств, выраженных в языке.