Другая метафора, связанная с «чистотой» поэтического слова, составляет особенность позднего стиля Гёльдерлина. Ведь данная метафора, указывая на условие существования песни и настоящего, утверждает могущество не-сущего, творческую силу того, что не имеет названий. Другими словами, глубина погружения в дух настоящего выступает как преданность перемене в самой постановке вопроса о бытии, так что интерпретация сочинения, как метафоры пустоты и возникновения самого представления о ней, являются двумя склонами мысли, не существующими отдельно от теоретической и поэтической работы Гёльдерлина.
На вершине этих склонов, вне всякого сомнения, мы сталкиваемся с самой потенцией настоящего, приходим в соприкосновение с поэтическими возможностями современности, а также с возможностью существования современной поэзии. В то же время эти две стороны склона, устремлённых к поэтической мысли, властно заявляют об основном требовании нашего времени – проникнуть в сущность самой поэзии. Но поэзия на стадии заключительных декораций времени существует не в смысле своей принадлежности «концу», а в смысле «поэзии самой границы», поэзии «до границы», которая устремляет нас к «невидимой границе», к самим необозримым далям современности, существующей, тем не менее, в пространстве и во времени[131].
В поздних сочинениях Гёльдерлина мы, таким образом, приходим в столкновение с такой метафоричностью стиля, которая высвечивает особенный характер связи с бытием. Однако метафорический дух, пронизывая произведения искусства, отдаляет нас от его властных заявлений о себе, от всего возвышенного, от философских и практических берегов, от самого движения от Греции к Западу.
Сегодня мы покидаем «святые берега», берега, где бьётся живой источник вдохновения. Мы приближаемся к концу пути, вступая на берег, который снимает «завесу» истории. Мы находимся в той точке существования, которая подёрнута флёром, туманом, застилающим море; мы поселяемся среди стихов и песен, где до границы с безмолвием существует песня, которая то даруется нам, то вновь отступает, то угрожает нам и, одновременно, спасает; мы устремляемся туда, где бытие то бесконечно возвращается, то уходит, где бытие есть напоминающее приливы и отливы моря.
Поэзия «конца» и «границы» не предполагает никакой данности. Она несопоставима ни с малейшей мыслью о начале сущего. Она не оказывается и связанной ни с каким уверенным концом. Ограниченный, законченный стиль и тон поэзии постепенно выливаются в красоту, присущую самой метафоре, а бытие становится таким возвышенным.что вуаль, отделяющая нас от него, является отныне совершенно непроницаемой.
Другими словами, последние сочинения Гёльдерлина знаменуют начало катастрофы, которую невозможно свести ни к возвышенному духу самой поэмы, ни к апокалипсическому её концу. Эти сочинения и метафора, обитающая в них, приближают к нам саму возвышенную тайну искусства, бытие, не подёрнутое флёром. Но мы должны почувствовать сам тончайший характер движения вуали, ощутить его как дарение и, одновременно, как отступление волны бытия.
Иными словами, наступление катастрофы, на которую указывают последние сочинения, невозможно отнести ни к возвышенной песне, ни к её апокалипсическому концу. Эти сочинения достигают, таким образом, самой возвышенной тайны бытия и искусства. При этом лёгкое дуновение таинственного не приподнимает самих покровов бытия, подверженного процессам расширения и сжатия. Ведь в том месте, где мы сегодня находимся, раскинулось необъятное море, и мы, находясь в самом центре поэтического, призваны приветствовать как дар и препятствовать тому, что навсегда отнимается.
В то же время бедность пространства порождает ту силу, с которой «цветок» любви рвётся к свету. И мы опасаемся утратить дух повиновенья пустоте и молчанию. Нам ясно, что отныне улетает сама жизнь людская, и боль от этой утраты, рвущаяся из глубины сердца, боль, которая пробуждает дух самой подлинной поэзии, дух присутствия и, одновременно, отсутствия, горя в радости, совместного бытия или дружбы, воспоминания о детстве и умения радоваться зрелости, дух серьёзности и свободной игры, земли и моря и т.д. Все эти противопоставления, идущие к нам со времён глубокой древности, оказываются сегодня прерванными. И эта рана, нанесённая бытию, оказывается свежей и в то же время здравой. Боль утраты, бесспорно, пребывает вне смертного одра, является ложным проявлением жизни, устремлённой к свету и славе.
Поэзия в конце существования, само поэтическое слово, приближаясь к последним границам бытия, перестаёт действовать. Самое серьёзное, приближаясь к своему пределу, даётся в достаточно невинной игре. Так, вопрос о существовании заявляет о себе как вопрос об отсутствии меры во всём. При этом, всё бескрайнее и безграничное лишь однозвучно, а их зрелище уныло. Лишь дойдя до предела бытия, мы можем видеть то, чего нам лучше бы никогда не стоило видеть.