2. Другая перспектива анализа соотношения учений Гёльдерлина и Хайдеггера заключается в анализе связи языка и поэзии. Нам необходимо подчеркнуть, что сам Хайдеггер постоянно подчёркивает ту мысль, что поэзия во все времена никогда не основывалась на понимании языка как материи для открытия свободного пространства мысли. Напротив, именно поэзия всегда начинает с языка как «духа чистой выразительности». Сущность языка может быть понята, воспринята, начиная с раскрытия самой сущности поэзии. Именно эта мысль позволяет освободить язык от всякого мимесиса, от господства расчётливого духа, от всякого инструментального видения. В результате, и сущность самой поэзии освобождается от всякой теоретизации, от концепций, настаивающих на духе произвольности, фиктивности и развлекательной игре; одним словом, сущность отрывается от самой художественности сочинения, от литературы

То, что определяет дух поэзии Гёльдерлина, так это – сама свобода, грёзы о будущем, более счастливом времени, а также игра во всей её непроизвольности и невинности. Всё это должно быть воспринято, по мнению Хайдеггера, гораздо более глубоко, чем чисто произвольная игра литературных образов. Сама свобода поэта не является ни какой-либо тончайшей произвольностью, ни причудливым желанием, а самой первостепенной необходимостью. Сон также не является проявлением нереального в противовес шумной реальности, а самим бытием реальности, самой силой бытия в бытии и, видимо, можно сказать, силой поддерживающей само бытие[121].

Так «невинная игра», к понятию которой обращается Хайдеггер, комментируя слова Гёльдерлина, как раз и выражает саму суть поэзии как «самого невинного из всех занятий». Но сама игра является невинной не в смысле второстепенного развлечения, где люди забывают о суете будней, а в самом своём изначальном смысле, который направлен на раскрытие «потаённого» содержания.

Речь идёт, как видим, не о вопрошании чего-то другого. Однако утверждение о радикальности и, вместе с тем, производности поэтической свободы, сна и игры позволяет поставить следующий вопрос – а почему сама поэзия как преданность забвению и забвению себя самого (не забудем, что человек забывается также в моменты каких-либо резких перемен) не является совместимой с метафорическим измерением языка и самого поэтического слова? Не является ли сам производный характер поэтического слова строго зависимым от способности погружения в саму сущность метафоры? Не пытается ли сам Гёльдерлин, отдаляясь от философских истоков, рассмотреть изначальную природу самого её «носителя» как некую экспозицию вопроса о бытии, что, на наш взгляд, и просматривается в его поэтических сочинениях. Не достигают ли, одновременно, и поэтическая, и философская работа духовного единства у позднего Гельдерлина, что и является основной ставкой последнего на изучение настоящего?!

Хайдеггер никогда не относился к сочинениям Гёльдерлина именно таким образом, чтобы без конца погружаться и погружаться в сущность трансцендентального единства поэтической и философской мысли. Напротив, по его мнению, производный характер поэтического сочинения можно рассмотреть как то, что изначально присуще уже самой природе поэмы, поскольку поэма есть свободный дар, а доступ к этому последнему может быть достигнут только путём отклонения самой поэмы от пространства метафорического воздействия, от эпицентра существования самой метафоры.

Однако Гёльдерлин, рассматривая поэтический язык в рамках сущности, всё же, на наш взгляд, полагает, что доступ к ней никоим образом не нуждается в исключении самой метафоры из поля воздействия современности. Поэтический язык, его философский статус формируется, согласно Гёльдерлину, именно в процессе работы над метафорой, над её творческими возможностями. Но это – не вопрос об отклонении самой метафоры от её первоначального смысла. Ведь метафора как скрывала, так и не будет скрывать саму сущность языка. Это также не вопрос о её самоопределении, укоренённый в самом метафорическом сокрытии настоящего. Речь идёт о более глубокой постановке вопроса, о том, чтобы увидеть, каким именно образом метафора отдаляется в вопросе о сущности и как она прерывает сам диалектический круговорот прошлого и будущего. Лишь ненадолго небо дарит нам, «подлунным и земным», любовь, дабы снова и снова воспарять к звёздам. Звёзды – это наше будущее; подлунный мир есть некое прошлое, порождающее настоящее.

3. Третья перспектива творческого прочтения произведений Хайдеггера и Гёльдерлина заключается в том, чтобы сконцентрировать своё внимание на самом равнодушии, на его парадоксальной природе, дабы вознестись на «крыльях мысли» к будущему и в то же время потерпеть, не упасть духом от серости будней.