Это вúдение предполагает саму возможность перехода к Божественной границе. В ней мы достигнем, наконец, господства над потенцией создания гармонического единства Божественного и человеческого. Во второй строфе поэмы «Хлеб и вино» Гёльдерлин говорит:

«Непостижима любовь Высоких, и невозможно

Знать, отколе и что сердцу приносит она.

Так она движет миры и надежду в груди человека,

Мудрым и тем не постичь, что ей творимо, но так

Хочет бог, сверх меры тебя возлюбивший, и вот уж

Ты готов предпочесть ясность разумного дня»[117].

Господствовать над самой любовью есть способность высоких духом. Этого никак не могли постичь греки и не в состоянии также постичь мы. И всё же это не вопрос опровержения самой возможности свободно хранить «самостояние» духа.

«Но ведь порой усладительна тьма и зрячему оку

И произвольно зовут вежды до времени сон,

Или вперяется в ночь порой и муж непорочный»[118].

Поэтому люди раньше и дарили ночи венки, чтобы, полное вакхических сил, наконец, зародилось утро.

Однако, можно задаться вопросом, а почему Хайдеггер, знакомый с текстами Гёльдерлина, не рассматривает саму мысль, воссоединённую с искусством забыться? Нам думается, что этот вопрос решается на путях постижения самого «цезауруса», этой предельной точки развития мысли, дабы в ожидании даже зыбком мы, наконец, обрели устои, пребывая и в смутных сумерках.

Но предполагает ли размышление Гёльдерлина над судьбами настоящего именно такой путь, или же оно позволяет экономить на этом? Предполагает ли оно саму предельную точку расчёта на творческие потенции древнегреческой мысли? Трудно дать ответ на всё это. И, тем не менее, можно высказать ту мысль, что Гёльдерлин, в отличие от Хайдеггера, делает основной упор на вере в творческие потенции Божественного:

«Но и вы, всемогущие, вечные, кто неизменно

Правит мыслью людей, вы, кто царите одни,

В вечной священной ночи, созидая, творя, разрушая

И привлекая своим светом прозревших людей,

Чтобы небесных отцов узнали юноши снова»[119].

Негативный, чисто логический, расчёт на современность претит Гёльдерлину. Он надеется на новое сочинение, которое, наконец, проявит всю преданность пустоте, ночи и бездействию, которые являются предвестниками солнечного утра, полного любви.

§ 2. Язык и метафора

С точки зрения М. Хайдеггера метафора основана на надежде в силу рассудка людей. В то же время, по его мнению, метафора относится к сфере метафизики. Метафора более не соответствует тому, о чём повествует сама поэма. В последней не даётся вопрос о сущности самого языка. Ведь дистанция, отделяющая мысль от простого расчёта, есть абсолютно то же самое, что отделяет поэзию от метафоры, сам язык от метафорического рассуждения.

Нам сегодня необходимо провести грань между размышлениями Хайдеггера о бытии и философствованием Гёльдерлина. При этом, вырисовываются следующие четыре перспективы.

1. В лекции «Гёльдерлин и сущность поэзии» Хайдеггер замечает, что именно потому, что бытие и сущность вещей не поддаются логическому расчёту и не происходят из чисто свободного мышления, необходимо, чтобы они были свободно созданы и даны[120].

Хайдеггер отказывается принять во внимание изначальный расчёт на силу логической мысли вне исследования её происхождения и не основанную предварительно на самой силе фактической данности. Напротив, позиция Гёльдерлина по отношению к сочинению, не поддающаяся никакому расчёту, связана с духом жертвенности и иррациональности, с духом той Божественности, которая не исчерпывается никакими логическими ходами мысли. Как только Божественный промысел приближается к своему отдалённому истоку, который не связан с пожертвованиями, дух расчётливости, а в сущности, прагматический дух, становится в сам центр сочинения.

Понятно, что Хайдеггер не берёт в расчёт мир прагматических ценностей. Его концепция происхождения представления о «цезаурусе» мысли, предполагая бытие, запрещает основывать сочинение на чистом представлении, на идеале, который зачастую становится идолом.

Другими словами, общая концепция представлении как направление, возникающее из духа современной метафизики, запрещает рассмотрение более изначального представления, которое заключает в себе вопрос о самой возможности бытия, пространства и времени. Эта невозможность принять в расчёт чистое представление в дальнейшем будет обоснована в контексте отдаления от языка и от самой метафоры.