В последних двух версиях элегии «Вино и страдание» Гёльдерлин говорит о том, что мы обладаем мыслью, близкой к небесам, к тому, кто когда-то там побывал, а затем вернулся к земному ходу вещей[109]. Эта мысль об обещании «вечного возвращения» чрезвычайно для нас актуальна. Она отталкивает нас к той точке, где оказывается возможным иное бытие. Только идея «возвращения» как раз в полном плане и обосновывает его возможность. «Тоска по той, что от земли взята», – пишет Петрарка, – восхищает наш дух за пределами временного существования». В результате мы вступаем «чрез райские врата / В круг третий душ»[110]. Тоскуя по кому-то, мы верим в его возвращение. Последнее, таким образом, есть условие возможности «Другого», существования, в котором раскрывается «субстанциальный» смысл сущего. Всё это свидетельство того, что мы сегодня не находимся в состоянии ожидания Божественного пришествия. Мы можем лишь поставить вопрос о возможности настоящего, его пришествия, а также о его духовном «носителе».
Знаменитый вопрос Гёльдерлина, поставленный в элегии «Вино и страдание» – «для чего так нужны нам поэты во времена утрат?» – направлен на уяснение абсолютного того же: на обоснование невозможности какого-либо пророчества и «чистого» представления о самом бытии, времени и пришествии более счастливого будущего. В стихотворных строфах Гёльдерлина оживает вопрос о пустоте современной эпохи, о мечте, в которой бушует жизнь без её ожидания, о сне, который для действительности слишком сладок, о настоящем, которое является хрупким, как сон, и которое чаще асего зовётся красотою. Таким образом, эти строфы знаменуют перемену во всём нашем мыслительном строе, или, если выразиться более деликатно, мы призваны придать времени и пространству характер течения, которое не ищет каких-то неразрешимых и непреодолимых границ, которое, разделяя Божественное и человеческое, предшествующую нам полноту существования и пустоту настоящего времени, приближает, тем не менее, ту роковую грань, которая, как нам думается, уже совсем близко.
Если сама жизнь сегодня является больше сном, чем размышлением о полноте настоящего, то это свидетельство лишь того, что мы постепенно входим в ночь, и вопрос о существовании становится вообще неразрешимым.
В противовес иным мечтам, мечта Гёльдерлина не является тем путём, который в состоянии привести саму философскую мысль в состояние определённости. Данный путь не представляет собой ни какого-то полностью удовлетворённого желания, ни восполнения утраты. Вот почему сам сон необходимо пережить, т.е. устремиться к его яви (подлинности). Эта подлинность сна чаще всего предстаёт как воспоминание о том прекрасном времени, когда мгновения счастья на стадии своего творческого подъёма уже более не кажутся ленивыми. Вот почему мы должны предаться ему, причём именно таким образом, что перед сном все иллюзии античности придут в самое тесное соприкосновение с предельными границами бытия. Эти иллюзии, время наступления которых является великим, приближают нас к завершающему этапу сна, а само философское сочинение оказывается направленным на представление во всей его чистоте и прозрачности. А это и есть подлинная постановка вопроса о настоящем. Уж лучше стоит спать, чтобы никогда ничто не наступало, ни знание, ни всё то, что стремишься совершить, чем соответствовать полностью месту и времени событий. Но сразу же возникает другой вопрос: а для чего же так нужны поэты? Если наше теперешнее состояние можно охарактеризовать как отречение, лишённое ностальгии по прошлому, отречение, когда больше нечего ждать, а лишь надеяться на силу поэтического слова?!
Сегодня мы приближаемся ко второму направлению нашего обращения к античности, направлению, наиболее проблематичному. Если ожидание будущего не допускает никакого возвращения, никакого действия, знания и пришествия, то становится вполне понятным то, что единственное, что нам ещё остаётся сделать, так это отказаться от самой творческой силы сна, хрупкого и в то же время удивительно красивого, где светла «зелень рощ», что увлекает за собою «сердце» человека.
Мы сегодня должны достичь такого сна, представление о котором достигается через более глубокий сон, так что начинаешь видеть как бы «сон во сне». И это скитание по стране сновидений с ещё большей силой порождает отчаяние его позабыть; ведь последнее приближает ночь, и чёрная земля поглощает наши силы. Но перед тем, как приблизиться к ночи, достичь полноты представления о ней, т.е. вплоть до того момента, когда сон возникает как таковой, освобождённый от всякого содержания, мы сближаемся с надеждой, созидающей его.