Цезаурус мысли пребывает в самом центре рассудочного духа эпохи, но в той мере, в какой эпоха достигает «пустой свободы», момента, подразделяющего духовные ритмы на две части, что способствует нашей связи со временем как потенцией иного бытия, рвущегося к солнечным высям. Сам образ эпохи является образом «точки», в которой, как в фокусе», слепо сходятся различные лучи времени, так что сам «свет» напоминает о тоске, о часе нашего последнего свиданья с той, которая «недолго на земле сияла» и «богатство наше, хрупкое как сон»[105],направляла по пути возникновения бытия как такового. Речь, как видим, идёт о весьма тонком моменте сочинения, которое сродни «теченью сна». А сон – «предатель, / несёт сердцам покой небытия»[106].
Гёльдерлин не говорит о бытии в позитивной и негативной (должной) форме; он ведёт речь о бытии самого сочинения, поскольку именно оно представляет собой именно бытие. Именно таким образом появляется то, что Гёльдерлин именует самим представлением. Но всё же не следует рассматривать это выражение в значении философской традиции, также как в эстетическом или «мимесическом» смысле. Она более решительно указывает на возможность возникновения настоящего (бытия), поскольку последнее никогда не дано как таковое, а оказывается усиленным именно в образе, в представлении.
Так, «цезаурус» начинает выглядеть как единственная возможность наступления бытия, его возвещения. Идея данного возвещения красной нитью проходит через всё сочинение Гёльдерлина. Для заключительного момента последнего как раз характерна метафора, как перенос жизненного плана сочинения в сферу чистого представления. Сочинение, если хотите, и находится в самом центре изначальной метафоричности. При этом понимание метафоры оказывается ввергнутым здесь в горнило pфилософского исследования, сопряжённого с анализом предельных оснований самой рефлексии.
Метафорический дух философского, поэтического сочинения отныне уже более не касается обнаружения мгновенного и абсолютного смысла, недоступного для логического разума, как это можно видеть в классической традиции понимания метафоры. Сочинение более не касается самой потенции достижения трансцендентального единства «чистой апперцепции», как это можно проследить в раннем философствовании Гёльдерлина. Само «сердце» поэтического сочинения характеризует собою то, что возвещает наступление и приход настоящего. Философия Гёльдерлина отныне стремится отделить саму метафору от философских (гносеологических), онтологических и эстетических предпосылок, которые всё же не перестают существовать. Философствование предполагает поиск новых возможностей сочинения, отражающего мир душевных волнений в нашу эпоху истощения философии и политики.
Сегодня мы находимся в самом конце этого трудного пути, который остаётся глубоко таинственным. Если мы, вдруг, и попытаемся пролить некий свет на тексты Гёльдерлина, то сделаем это вовсе не для того, чтобы сократить или преуменьшить их измерение, сопряжённое с таинственным и непонятным, которое остаётся привязанным к метафорическому духу, а по той причине, чтобы понять ту строгость и точность, и, опираясь на которые Гёльдерлин как раз делает ставку на развитие самого поэтического духа, в котором столько любви и человечности, что просто немыслимо отдалить само сочинение от бытия и, особенно, современного.
Теперь мы, наконец, достигли такого пункта исследования, где остаётся проследить тот путь, о котором мы говорили, касаясь других направлений мысли. Прежде всего, необходимо осмыслить всю специфику метафоры настоящего; но для этого следует провести различие между греческой метафорой и метафорой настоящего, совершить путь от теории метафоры к её иллюстративному и поэтическому воплощению.
Для осуществления данного замысла мы обопрёмся на образ, который концентрирует в себе указанные четыре идеи или основных линии, только что обозначенные и характеризующие подход к раскрытию эвристического потенциала философствования Гёльдерлина.
§ 3. Поэтическое сочинение и проблема его укоренённости
в точно очерченных границах настоящего