Напротив, граница философствования Гёльдерлина, её осмысление позволяет сделать ставку на возможность существования самого настоящего, а не на чистый долг; на возможность самого бытия, бытия Бога, которое, как и бытие человека, определено во времени и предполагает сами условия пространства и времени. Необходимо осознать, что сама граница философствования Гёльдерлина ставит человека перед свободой необъятного и безграничного бытия. Сама земля не существует без горизонта (последний заключает в себе вопрос о существовании). Граница возвышенна и благородна. Она даёт нам почувствовать всю силу конца, а не только в смысле его представления в качестве образа, метафоры.
Если «конец» настоящего – также есть нечто радикальное, то это означает уже иную концепцию его представливания, сочинения и метафоры. Само сочинение и метафора не могут более рассматриваться как возможность аналогичного представления о том, что постепенно отодвигается от теоретического представления в прошлое. Вместе с тем сочинение следует рассматривать как представление, как существование вопроса о самой возможности настоящего. Эта мысль проходит «красной нитью» через всё движение от сочинения, как метафоры настоящего в его классическом смысле, к сочинению как метафоре бытия во всех иных значениях.
D. Метафора как носитель настоящего и «цезаурус» мысли
Главный расчёт Гёльдерлина состоит в том, чтобы философски осмыслить границу настоящего, которая разделяет Божественное и человеческое. Поэзия Гёльдерлина стремится удержать «границу» в той мере, в какой сама граница ставит человека перед свободной стихией безграничного неба и, почему бы к этому не добавить – перед землёй без горизонта[103].
Наша задача заключается в том, чтобы удержать «границу» в её изначальности, в той её точке, в которой она задана ни природой по законам её бытия, ни самой судьбой. Новое сочинение, которое призвано, таким образом, к осмыслению диалектики конечного и бесконечного, границы и безграничного, сводится к пониманию того, что сама граница, отчуждение человека и его свобода призваны стать выражением метафорического слова. Его философский смысл состоит в разграничении того, что имеет место или же только должно произойти или стать дóлжным. Другими словами, Гёльдерлин, на наш взгляд, предвосхищает ту мысль позднего Шеллинга, получившую обоснование в «Философии откровения», согласно которой следует вообще проводить различие между тем, что есть, и тем, что только должно произойти, между что и чтó (между Daß и Was)*.
Сочинение, в его живом смысле, всегда воспринимается как становление разграничения между Божественным и человеческим, как становление свободы человека, сопряжённой с его неверностью настоящему. Это напоминает тот характер «очищения», который характерен для трагедии греков. Мы поэтому, так же как и греки, призваны удержать свою связь с прошлым посредством акцентирования внимания на самом понятии «становления». Из этого вытекает, что новизна современного сочинения непосредственно связана с основным мотивом эпохи, мотивом, который относит нас, подобно ветру, к эпохе господства Зевса, этого подлинного «отца времени» (см. «Заметки об Антигоне»), к эпохе, когда человек стремился быть не только самим собой, но и для себя. Основной расчёт сочинения состоит в том, чтобы выразить наше представление в понятиях «золотого века», когда само «становление» и его «золотые всплески» уподоблялись великолепному восходу солнца, «солнечным лучам».
При этом необходимо было бы поразмышлять о чрезвычайной важности самой метафоры «света». И здесь мы просто заметим, что свет, который несут лучи солнца, выражает саму сущность настоящего. Греки, напротив, стремились выразить «свет» в чистой силе его природы, хотя бы это и был тусклый свет. Тем самым, световая гамма приобретала у греков некий необходимый, а, следовательно, «насильственный» характер. Тот же свет, с которым мы имеем дело сегодня, подобен «молнии», сверкнувшей лишь на миг*. Бывает и так, что мы наблюдаем безграничное свечение, но сталкиваемся лишь с проблесками мысли, уповая на её «быстрые крыла». И если «веточка» мысли чересчур мала, то её плоды лишь тянутся к земле. «Перу, не то что слову, не взлететь, / Когда Природа без труда взлетела, / Пленившую меня сплетая сеть»[104].
Наше время лучше всего определить благодаря этим лучам. Всё это говорит о том, что мы имеем дело лишь с «артикулированным» временем или временем, как чувством. Появление света задаёт ритм сочинения, его музыкальность и образность. И пока свет обитает в сочинении, и само сочинение обладает жизнью.