Прежде всего, необходимо остановиться на смысле самого понятия «забвение», на самой природе нашего доверия или сообщения смыслов. Эпоха праздности, когда ценится только всё понятное и удобное, толкает нас к необычайной сдержанности, которая во главу угла выдвигает значение памяти. Вот почему дух праздности рискует вовлечь нас в полноту забвения пространственного и временного бытия; память и сдержанность в слове настолько необходимы, насколько они обладают потенцией возвыситься над всяким временем. Пока дух забвения, как червь, источает наш ум, мы живём скрытой надеждой отыскать «петлистый след» настоящего времени. Но для этого нам необходимо трансцендировать за пределы пространственно-временных форм бытия, которые зачастую подтачивают любовь, неразлучную с нами.
Праздность, забвение сегодня призваны быть запечатлены в самом поэтическом и философском слове. Объединиться с античным духом и, одновременно, отойти от него – вот задача настоящего. Не позабыть само забвение – что ещё может быть более благородного?!
Сегодня нам необходимо проявить преданность забвению. Но преданность порождает неверность. Таково значение глагола «sichmitteilen», который в понимании Гёльдерлина означает «доверяться». Требование проявить преданность настоящему сопряжено, таким образом, с духом забвения, который обеспечивает силу долженствования, присущую современной эпохе, силу, позволяющую обозначить её контуры. Данное требование является одним из основополагающих мотивов последних поэм Гёльдерлина.
Его поэзия есть поэзия, которая наилучшим образом подпитывает пространство между греческим и современным мирами. Она, одновременно, отказывается от ностальгии по прошлому, которая так характерна для периода создания «Эмпедокла», и в то же время вселяет надежду на что-то другое, надежду на пришествие более лучшего времени. Поэзия Гёльдерлина позволяет нам лицезреть ту «небесную печаль», которая пробуждает в нас всю сладость умиленья. Но это последнее, в свою очередь, сопряжено с ожиданиями и обещанием более светлого сознания, причём, речь идёт не просто о появлении чего-то, а именно Бога. Человеку не нужны просто обещания, ожидания тривиальных событий, которые возникают в результате приведения в действие духовного носителя эпохи, напоминающего пустое транспортное средство. Подлинное ожидание если и имеет место, то рождается на самой границе времени, когда человек уже раскрыл все свои творческие потенции во времени как таковом.
С. Эпоха свершений (конца истории)
О конце Гёльдерлин говорит весьма интересно и, в сущности, его мысль можно выразить достаточно отчётливым образом: на самой крайней границе страдания в действительности не остаётся ровным счётом ничего, кроме самих условий времени или пространства (см. «Заметки к Эдипу»).
Не касаясь мировоззренческого горизонта кантовских утверждений, можно заметить, что сама перспектива раскрытия человека есть раскрытие согласно условиям времени или пространства. Другими словами, речь не идёт о раскрытии в данном диапазоне временного существования, ни даже в интервале всей полноты настоящего, каковому не соответствует ни одно познание и каковое сегодня поставлено на карту, а только о возможности настоящего в качестве возможности просто иметь место, т.е. о возможности пространства и времени как таковых. Поэтому, было было бы ошибкой проинтерпретировать историческое событие как начало и его завершение, совсем выпадающие из сферы рифм. Так же как нам не удаётся самое главное – в процессе понимания достичь невозможности осмысления того, что само понимание всегда заключает от настоящего и распространяется вплоть до «будущего времени» (см. «Заметки об Антигоне»). Понимание балансирует на границе познания, т.е. на грани связи между логическим (теоретическим) концептом и интуицией, между искусством и продуктами схематизации.
Однако подобная интерпретация эпохи «конца» является не ошибочной, а недостаточной. Она не позволяет разглядеть, что возврат Гёльдерлина к Канту выступает в то же время и углублённым анализом наследия последнего.
Вот почему необходимо ещё раз осознать тот факт, что отсутствие мотива и рифмы поэтического сочинения ещё не говорит нам об отсутствии самого произведения. Главным является всё же вопрос о самой возможности настоящего, но не посредством исследования его трансцендентальных условий (данная постановка является чисто классической), а посредством анализа самой возможности познания.
Границы философствования Гёльдерлина весьма трудно соотнести с пределами «критической» философии Канта. Да и этим соотнесением вообще трудно довольствоваться. Кроме того, сам «коперниканский» переворот Канта в сфере методологии, в результате которого на первый план оказались выдвинутыми «ноумены», а само Божественное предстало как некий «непознаваемый образ», выдвинул возможность существования иной связи, которая отныне носит название практической и эстетической.