Вся совокупность этих образов может составить понимание такой метафоры, которая, подобная восходу солнца, т.е. день за днём, будет являться нам с целью овладения чистым существованием без всякой примеси сущности. Речь, таким образом, идёт о такой метафоре свободы, которая, всё отдаляясь и отдаляясь от Божественного, связана, тем не менее, с риском философской теоретизации самой поэзии, с риском сведения её к чистой логике смыслов. Свобода может нас обогатить, напомнить нам о недосягаемых для систематического анализа гармониях. Но в то же время, сможет ли человек в неограниченной исторической перспективе сохранить себя «как представителя вида Homosapiens»?[101]

§ 1. Метафора свободы и вопрос о возвращении к Божественному

Все теоретические размышления о метафоре как некоем существовании без сущности или о метафоре «чистой», трансцендентальной свободы, можно состыковать с вопросом о нашем отпадении от Божественного и с вопросом о современности. Метафора свободы существует лишь в измерении, где мы сталкиваемся с недостаточностью бытия, которое высказывается о сущности. Что же касается вопроса об обладании самим сущим, то он возникает в самой метафоре «моря», как нечто противоположное «отпадению»; ведь данная метафора обязана своим существованием тем силам «дарения», которые делают благословенным само бытие, саму радость нашего существования.

Отметим и тот факт, что сама метафора, как субстанциальный «носитель» существования, связанного с восшествием бытия на «престол» мысли, одновременно с разрушением его прогнивших форм, указывает на две вещи: с одной стороны, она не сосредотачивает всё бытие по каналам мысли, а связана в основном только с тем бытием, которое находится в самой основе нашего отступления от Божественного. Вместе с тем, метафора вытаскивает из своих «недр» только то бытие, которое в состоянии изъять; тем самым она как бы предаёт его. Она, таким образом, даёт и тут же немедленно удваивается в своём смысловом пространстве, а, тем самым, усиливается. Отступление, отчуждение (в подлинном смысле этого слова) не только забирает наши творческие силы, но и откладывает реализацию потенций настоящего и будущего на неопределённое время.

Вместе с тем, изничтожение бытия, которое так характерно для метафоры настоящего, не может явиться чем-то до конца нами воспринятым. Метафора всегда должна оставить в себе что-то от данного, т.е. реализовать творческий запас данного, наличного бытия, а это часто выглядит как указание на присутствие каких-то таинственных сил.

Процесс изъятия сил существования из бытия – это не какой-то долг или обязанность. При этом невозможно даже сказать, что пустота изначальным образом присуща современности; что само отчуждение выступает как сущность метафоры и, одновременно, как условие её вхождения в современность. Как видим, двойственный смысл обладания, присвоения погружает нас в пучину, где дарение и присвоение достигают «состояния индифференции». Современное нам существование совершенно оказалось разрушенным, так что сегодня невозможно выделить ни нечто данное, ни присвоенное, т.е. ни бытие, ни его отсутствие.

Если в нас вдруг и возникнет желание специально выделить что-либо, то речь, конечно же, зайдёт о различии двух движений мысли, причём, на достаточно ограниченном в свободном отношении интервале, который связывает и, одновременно, разрывает общую линию метафорического осмысления действительности. Но мы, конечно же, должны учесть тот факт, что одно дело, когда заходит речь об отчуждении современности от своих истоков, и совсем другое – когда мы начинаем интересоваться тем, как помыслить эти истоки. Само отчуждение современности от греков необходимо помыслить как-то иначе, возможно, как отступление от любой линии, связанной с резкими переменами в образе жизни, с неуклонным нашим отдалением от Божественного.

1. Цезаурус мысли как носитель метафоры свободы

В «Заметках об Антигоне» Гёльдерлин развивает ту мысль, согласно которой самым опасным моментом философского сочинения, высвечивающего всю силу солнечного дня, предстаёт тот момент, когда дух времени или человека, являющийся, в сущности, «гласом небес», полностью захватывает его натуру, а также объект, который он стремится постичь. И когда один восстаёт против другого, то на самой вершине неистовства чувственный объект не проходит и полпути, в то время как на самой вершине духовного неистовства пробуждается со всей силой своей мощи (особенно там, где зачинается его вторая половина, связанная с устремлённостью к небесам). Именно в данный момент человек должен особо крепко стоять на ногах, что и раскрывает его героический характер[102].