Мы не должны, подобно Хайдеггеру, говорить о том, что моряки призваны отказаться от «моря» и предпринять поход, ведущий их к приближению к самим истокам существования. Мы вообще должны подвергнуть сомнению сам принцип фундаментальной онтологии, согласно которому поэзия составляет подлинный смысл существования, а сами поэты призваны постичь смысл своего приближения к истокам. Трудным является и вопрос о том, а является ли богатство результатом приближения к истокам, берёт ли оно своё начало в морской стихии?

Когда философ или поэт пытаются углубиться в сущность той или иной стихии, то они, тем самым, приближаются к той «бездне», куда проваливается сама их мысль о настоящем. Но у поэта всё же имеется одна привилегия перед философом; поэт подчинён законам моря, логике приливов и отливов. Он как бы «сжигает» за собой «мосты», ведущие его к чистому настоящему. Но вдохновенно рождая слова и производя смыслы, поэт устремляется, тем самым, и к «нечистому» существованию настоящего, т.е. он оказывается вынужденным, тем самым, производить и само настоящее как представление, в котором так много от эмпирического и земного.

Добавим также, что в письмах к Сюзетте Гентар сам Гёльдерлин указывает на идею мира и света[97]. Применение метафоры «солнца», метафоры «огня» нам приоткрывает глаза на многие вещи, которые, тем не менее, остаются в тени мрака вплоть до восхода солнца. Как говорится, они уже наполнены предчувствием «чистого», а тем самым оказываются свободными от всякого «тут-бытия», от назойливого настоящего.

Глава 5. Метафора свободы и её отношение к настоящему

Освобождая метафору от античных наслоений и современного прочтения, философствование Гёльдерлина постепенно приводит  нас к метафоре более отдалённой от настоящего и, одновременно, более глубокой, к метафоре, обладающей мировоззренческой широтой, к метафоре, связанной со смыслом разрушения сил настоящего.

Ведь для того, чтобы добраться до самого «центра» моря, нам пришлось бы пересечь различные смысловые поля, преодолеть так отличающиеся друг от друга интерпретации самой метафоры, так что каждый раз мы должны были бы сталкиваться то с удалением от смысла, то с отказом достичь слишком знакомых берегов, земель, пленниками которых мы стали.

Земли, которые абсолютно соответствуют бытию, связаны с отказом от философско-диалектической метафоры, которая продолжает оставаться господствующей в поэтических размышлениях тех поэтов, которые, отклоняясь от чистого настоящего, пытаются отыскать путём углубления в сам творческий процесс необычайно многогранные связи между греками и современниками. Ведь современность оживает при виде нас. «Она ступает мягко на траву настоящего. / И дружно лепестки цветов душистых, / Лиловых, жёлтых, алых, серебристых / Спешат раскрыться, как по волшебству»[98].

Поэт, в своём стремлении к «чистоте», пленит не всех, а чистых лишь «сердцем», так что нет иной услады, которая приводит нас к метафоре, источающей великолепные и духовные образы. Метафора моря раскрывает невозможность нашего касания философского бытия, зачастую слишком рационалистичного и прагматичного. Эта метафора указывает отныне совсем на иную сторону, абсолютно свободную от связи с настоящим. Метафора моря отличается двойным движением. Она, с одной стороны, преодолевает процесс разрушения настоящего, а с другой, даётся как дар, и из этих «искр» метафоры рождается огонь, которым мы зачастую оказываемся охваченными, «как при дневных лучах ночная птица»[99].

Однако, эта метафора есть образ земли и неба в безмятежном сне. Метафора моря – не единственная в этом смысле. Она не единственная в том плане, что раскрывает нам вопрос о настоящем. На этот вопрос направлена также метафора затмения, встречающаяся одновременно и у Гёльдерлина, и у Ницше. В текстах Гёльдерлина можно встретить возвышенные метафоры «молнии» и «грозы», которые так часто повторяются в последних гимнах с той целью, чтобы отделить греческую натуру от современности.