Достаточно неожиданно именно образ возвращения вновь врывается абсолютно деликатно: «мужество забвения» оказывается воспринятым не в своём родном прощании, а как принадлежность к истоку «всечеловечности». Отвергая забвение, происходящее из равнодушия, Хайдеггер пытается воскресить именно мужество забвения как то, что остаётся преданным возвещению духа «всечеловечности» и «чистоты». Сама потенция мужества, которая оказывается погружённой в дух забвения или самую изначальную потенцию утраты всечеловечности, не достигает стадии изображения, воспоминания и, тем не менее, сам опыт испытаний, страданий «чужеземца» изначально задуман вовсе не для него, а для самого торжества духа «всечеловечности». Вот почему сам путь человеческой души к совершенству изображается Гёльдерлином сквозь призму процесса постоянных изменений, процесса, схожего с диалектическим. Ведь здесь не сама «чистота» оказывается воспринятой в качестве искажённого вúдения мира, а именно нечистое предоставляется во власть земного времени. Таким образом, диалектика проникает в сам ход истории, которая оказывается устремлённой к «всечеловечности»: «В самом начале родина ещё есть нечто замкнутое в себе самой. Но это возвращение в «себя» требует, тем не менее, источника, который берёт своё «начало в другом»[81].

Немного позднее, комментируя слова «Воспоминания» – «Ведь то, что забирает у нас / Даёт нам память, сходную с морем», – М. Хайдеггер утверждает логику взрывоопасности самой «чистоты»: сама метафора моря понимается как упразднение мышления, самой идеи страны (родины). Хайдеггер достаточно характерным способом использует здесь глагол «aufheben», заключая его в кавычки. Смысл, который он в него вкладывает, заключается в том, что чужеземец, обращаясь в своём сознании к памяти о «всечеловечности», в то же время отталкивается в точку «предвечного бытия» о чём-то чужом и в то же время о чём-то так родном и близком.

Игра «нечистого», как отмены чистоты, и «чистоты», как начала, берущего свой исток в сфере нечистого, в его постоянном изменении и упразднении, не является ли близкой в своей схожести с диалектическим снятием, причём, настолько близкой, что и кавычек здесь недостаточно, чтобы отдалиться, наконец, от неё. Но нельзя ли рассмотреть сам дух забвения настолько по-другому, беря за образец ремарки, связанные с решительным отдалением от логики гамбургского периода? Нельзя ли воспринять саму метафору «моря», не впадая полностью в диалектическую Одиссею? Не является ли сама метафора «моря», которую вводит Гёльдерлин, метафорой, которая пытается постичь современность вне идеи «всечеловечности», далёкой от самых крайних диалектических интерпретаций?

Третий пример связан, вне всякого сомнения, с самой метафорой моря. В память о столетней годовщине смерти Гёльдерлина сам М. Хайдеггер, упорно воспроизводя дух «Воспоминания», пытается отказаться от текста письма к Бёлендорфу, а тем самым от постановки самого вопроса о связи между своим и чужим. Этот вопрос целиком и полностью оказывается передвинутым в плоскость возврата к идее всечеловечности. Ведь Хайдеггер постоянно напоминает об «испытании чужого». Для чужеземца любовь к будущему связана как раз с освоением всечеловечности. Он осознаёт «мужественное забвение» как «мужество, которое знает», которое знает, что «дух возвратился к нему, потому что он полюбил дом небожителей вечный»[82].

Стих финальной строфы стихотворения «Хлеб и вино» мыслится нами как возвращение и новое возвращение, возвращение издалека, или из чужой страны, земли. Возвращение есть уникальный способ припоминания, способ заставить вспомнить о близком, полюбить и «по-размышлять» о родном отечестве. Не существует чистого возвращения, возвращения издалека, чистого сжатия истории в памяти, памяти с самого начала, с того, что находится у её истоков. Хайдеггер при этом не пытается исследовать дифференциацию происхождения начала или источника духа. Он не пытается рассматривать также любовь самого дома небожительниц как то, что берёт на себя слишком большую ответственность с самого начала за отдаление или отчуждение от духа; он не желает представить саму любовь как забвение, как изначальное несоответствие «всечеловечности» нашему бытию и воспоминание о нём.

Вот почему хайдеггеровская лекция, многие сочинения Хайдеггера призваны красной нитью провести ту мысль, что в стихотворных строках, которые предшествуют воспоминанию о доме и забвении – «Поскольку дух не с ним / Ни в начале, ни у истока»; – это возвращение полагает «проговаривание» с начала и что само начало «негативного» духа вовсе не уничтожает творческих потенций отечества, как «истинного источника духа»[83].