Эта жизнь, её «прообраз», находится в самой череде сновидений. Ведь сон – самый надёжный вестник нового. Сон привносит в социальную жизнь неизведанное и неожиданное; ведь образы, рождённые во сне, не связаны с активной памятью[11], которая приземляет небесные образы.
Сегодня мы должны осознать саму духовную глубину сна, метафору более «спокойной смерти» и, может быть, более определённой, чем метафора смертного одра. Мы должны вернуться к миру, чтобы вызвать в себе новое духовное и нравственное пробуждение, всегда слишком заметное и чересчур диалектичное. Мы призваны к тому, чтобы миновать «рассеянную смерть», чтобы заявить о ней со всей определённостью. Ведь каждое такое заявление, которое почти ничего не добавляет к нашему существованию, тем не менее, соответствует грёзам нашей эпохи.
Но, если сон кладёт всему начало, то где его конец? «Миг пробуждения вмещает в себя вечность сновидений. И чем явственнее мы сознаём себя бодрствующими, тем больше кажемся себе спящими»[12]. Любовь нам предстаёт лишь в красоте нетленной. Но нам любовь надолго руку лишь способна дать. Она только гонит нашу страсть, но маета недолго длится, так что мы не терпим долгого «покрова» ночи. Мы ничего не решаем заранее и лишь духовный свет любви направляет нас к самим себе. Этот «свет» заставляет нас быть бесконечно бóльше и в то же время меньше самих себя.
Глава 1. Метафора и трагедийность бытия: к вопросу о достижении Ф. Гёльдерлином настоящего времени и метафоры пустоты
§ 1. Философское настоящее и идея пустоты
Когда метафора пустоты стремится охватить всю полноту философского настоящего, то она тем самым становится чем-то иным, нежели просто перемещением в его лоно. Философия более не в состоянии приблизиться к метафоре, одновременно не раскрывая своего отдаления от неё и не требуя чисто философского настоящего, в котором, в принципе, и заключены творческие потенции человека. Метафора органичным образом присуща мышлению. Следует обратить внимание на конструирующую и системообразующую роль метафоры в формировании философского мировоззрения. Метафора организует процесс мысли и в итоге формообразует итог размышления – в теоретическую концепцию.
Другими словами, современные нам философские сочинения призваны рассмотреть метафору более радикально, метафору, не относящуюся (ни близко, ни отдалённо) к философскому пониманию настоящего.
Метафора, как замечает Т. Гоббс, имеет своей целью «разжигать страсти»[13]. Метафора есть то, что способно «вдунуть» фантазию в саму мысль. Она связана с вдохновением, и это слово употребляется в Священном Писании лишь в метафорическом смысле. Метафора есть некий образ, «подмена обычного выражения образным»[14] (например, «корабль пустыни»).
Первый переход от философского пространства к метафоре раскрывает невозможность утверждения самой метафоры. Теперь же, после того как оказалось возможным проследить сложность изображения социальной реальности, речь должна идти лишь о том, чтобы предпринять ещё один шаг и охарактеризовать саму метафоричность познания, которая уже сама по себе является принадлежностью настоящего, проследить её возникновение, её развитие, т.е. именно то, что не позволяет рассеяться самой социальной и культурной реальности в пыль.
Однако для этого необходимо выполнить два условия. С одной стороны, необходимо выявить меру смещения или, можно иначе сказать, отклонения метафоры от современного нам мира и тем самым предоставить её самой максимальные ресурсы для развития, памятуя при этом, что сама метафора перекликается с более систематичным философским требованием, восходящим к Аристотелю и Гегелю, а тем самым и отдаляет философию от себя самой, от своей первоосновы, от укоренённости в социокультурном бытии, от своего истинного бытия, т.е. от любого правдивого изображения настоящего и так зачастую любимого нам мира (дома). Так, обобщение, достигнутое в лоне текстов Фридриха Ницше, свидетельствует об отдалении метафорического от подлинного настоящего, что и выступает наиболее убедительным подтверждением нашей мысли.