Но существует всё же ещё одна причина, которая усиливает парадокс: у нас нет ни той силы высокой духовной страсти, ни той трезвости оценки земного, которые есть у греков; подражание «чистоте» греческих образов раскрывается лишь иллюзорно, т.е. как то, что имеет значение в качестве жизненных обстоятельств или того, что выгодно для нас. Но самое удивительное это то, что мы можем научиться свободным образом воспроизводить своё собственное бытие. Поэтому наше подражание грекам оказывается далёким от «небесного огня» их философии. И мы можем их превзойти силою «высокой страсти», которую до сих пор сохраняем в своей негаснущей душе.

Из всего этого нам ничего не остаётся, как устранить последнюю причину, направленную на разрушение абстрактного подражания грекам; если, характеризуя греческий опыт, Гёльдерлин говорит о «даре представления», дабы отметить лёгкость согласованности, то это лишь произрастает из самого понимания земного. При этом ясно, что речь идёт о неподражаемом превосходстве, тем более, что самым трудным является воспроизведение своего собственного. Данный парадокс находит своё завершение в последней формулировке: если «греки нам необходимы, то в той именно мере, в которой мы не будем подражать им в своём собственном, национальном, ибо, как уже сказано, самое трудное – свободно воспроизводить своё собственное»[66]. Итак, невозможно полное сходство в плане немыслимого устранения жизни, сходство, разрушающее саму схему «подражания», которая до сих пор обнаруживала себя в структуре связи античного духа с современным духом.

4. Идея «подражания» вдвойне неприемлема ввиду того, что греки не являются для нас опорой, что святой пафос у них чисто врождённый. Хилиастический образ постоянно воспроизводит пустую «мимесическую» экономию: освоение нами земного ничего не даёт, если мы даже подражаем святому, которое греки так и не смогли обрести; и, напротив, мы не в состоянии подражать земной страсти греков – ясному спокойствию изложения или искусству для того, чтобы воспроизвести своё собственное сочинение, причём так, что «с развитием просвещения собственно национальное всегда теряет своё превосходство». Современное искусство не может ни в чём соотноситься с греческим искусством. Мы не можем иметь с ними, т.е. с греками, «ни в чём сходства», исключая лишь то, «что и у греков, и у нас должно быть превыше всего, а именно – значение жизненных обстоятельств и судьбы».

Итак, если существует необходимость говорить о «мимесисе», то в самом парадоксальном значении данного термина, идёт речь о том, чтобы не подражать грекам в своём собственном, национальном, так как это подражание является делом весьма недостаточным и самым трудным.

Каждый пункт письма к Бёлендорфу отделяет философию Гёльдерлина от изображения святого пафоса, так что все четыре пункта, вместе взятые, составляют единую логику обнаружения несоответствия. Подразделение на святое и земное глубоко видоизменяет саму концепцию сочинения и его центральную составляющую – метафору. Если мы будем по-прежнему твердить об отдалении от родного, о расставании с миром, дабы обрести земное, т.е. художественный персонаж, то данный переход через проводы умирающего, чуждого – гораздо глубже, чем мы это можем обнаружить в самых первых философских и поэтических повествованиях. На самом же деле совершенно неизвестно, возможно ли полное воспроизведение античного наследия.

Напротив, всё здесь указывает на то, что творческий поиск Гёльдерлина наталкивается на то, что волнует нас до глубины души. Речь идёт о термине, который заставляет нас, как и греков, продуцировать художественную метафору и при этом вновь завоёвывать свою святость и, что более предпочтительно, извлекать из прошлого уроки, причём без ностальгии, без всякого рода пустых обещаний, схватывать непреодолимую тяжесть лёгкости самой святости или чистоты.