Иными словами, появление героической метафоры в пространстве культуры оказывает воздействие одновременно и на сам процесс воссоздания лирической поэзии. Поэзия Гёльдерлина отказывается от идеи «первенства» идеала и сопровождающей его наивной ностальгии греков по утраченному совершенству, ностальгии, ради метафоры более развитой, метафоры, которая развивает наше вúдение мира и даёт более полно и точно ощутить противостояние и единение жанров, всю глубину различия и посредничества, наивности и идеала, природного бытия и интеллектуального броска мысли, короче, – мира и идеи; и всё это в концентрированном виде предстаёт в героической метафоре уникального чувства. Эта метафора, образом которой выступают «Седьмые Олимпийские игры в Пиндаре», позволяет Гёльдерлину, начиная с конца 1799 года, представить мир в гимне, которому предшествуют такие знаменитые гимны последних лет, как «Как в день праздника…».

Гимн начинается со слов, которые указывают на героическое сравнение (молния, свет, дождь, виноградная лоза – всё это метафоры, отталкивающиеся от понимания Божественного), причём далеко не в обычном смысле художественного персонажа, а в смысле стремления к идеалу. Гимн отходит от рассмотрения обычного первенства идеала, усиливая метафорическое содержание поэтического творчества.

4. Теоретические трансформации непосредственно не порождают искомое поэтическое произведение; провал третьей версии «Смерти Эмпедокла» призван по своему существу постоянно напоминать нам об этом. Этот провал является, возможно, основным событием периода, приближающегося к своему концу. И именно в связи с этим обстоятельством следует читать и перечитывать тексты Ф. Гёльдерлина. При этом недостаточно сказать, что сам процесс его поэтического творчества есть более медленный и более трудный для понимания, чем само сочинение, чем рефлексия над ним, если выразиться более точно. Необходимо присовокупить ко всему этому ещё одну гипотезу, а именно то, что одной теории ещё не совсем достаточно, чтобы она опустила анализ фундаментальных тем, вопросов, касающихся особенностей современной метафоры, особенностей самого философского сочинения.

Верным, бесспорно, является то, что образ разделённости, раздробленности бытия есть именно та предпосылка, отталкиваясь от которой следует «решать проблемы эпохи иным способом, причём более негативным», чем тот, с помощью которого «трудно достичь как объединения крайностей, так и подчинить их, связывая их во взаимодействие, направленное на достижение чего-то более устойчивого и крепкого, т.е. нечто, расположенного между крайностями и удерживающего каждую из них в пределах границы, присвоенной ими»[59].

Речь, как видим, идёт об образе в последней инстанции, где «антагонистические силы накрепко оказываются связанными с сознанием, с линией водораздела, которая удерживает их лицом к лицу (в противостоянии), причём чётко и уверенно, связывает их с негативной идеальностью и задаёт им направление».

Верно также то, что данный образ (фигура) оказывается противопоставленным фигуре Эмпедокла как вполне современному персонажу, являющемуся олицетворением личностной завершённости, противопоставленным древнегреческому персонажу, в котором достигает своего наивысшего выражения самая крайняя, радикальная страсть. Образ, найденный Гёльдерлином, противостоит крайностям «фигуры Эмпедокла», которая порождает единство противоположностей путём обмена их содержательными потенциями, причём всё это возникает «в кульминационный момент антагонизма» материи и духа, поскольку данная фигура берёт своё начало из самого процесса обмена между противоположностями, посредством согласования их, путём апеллирования к духу стойкости, терпимости, решительности и, конечно же, уверенности в незыблемости своих границ.

Именно в этом и заключается та непреодолимая новизна, которая вырастает из итога размышлений Х. Гомбурга, из размышлений, касающихся двух основных форм диалектического единства, двух логик замещения, перехода или метафоры.

Эмпедокл выступает «образцовой фигурой» первого метафорического единства – перехода к крайностям существования или гиперболической склонности к самоуничтожению; его противник выступает олицетворением метафоры иного единства, причём несравненно более негативного (т.е. без отсутствия «идеи примирения») и более стабильного. Здесь, конечно же, чувствуется сама стойкость перехода или радикальный характер кантовского закона об ограничении, а, следовательно, разделении, завершении познавательного процесса, т.е. закона о границах знания.