К тому же следует сказать, что речь идёт не столько о «знаке», признаке чего-то другого, иной трагедии и другом понимании Божественного смысла вещей, которое пытается осмыслить Гёльдерлин, сколько о самом способе, каким «знак», символ делается именно знаком, об искусстве, вместе с которым он проявляется без того, чтобы можно было предположить существование другого «Я», т.е. сам символ выступает как «чистый» указатель духовного пути человека. Гёльдерлин, таким образом, даёт нам возможность поразмышлять о чистом символе искусства. Этот символ помогает нам сегодня преодолевать всю серьёзность духовных и материальных утрат, наивно предполагая существование другого ещё до его конца, и мы, рискуя простым повторением событий, тем не менее, устремляемся к пониманию знака, символа как «чистой возможности» Другого, Иного, но при этом «Иное» вовсе не является чем-то просто Другим, иным, кроме как возможностью Нового смысла, нового знака или творческого символа. Если у этого знака есть какой-либо шанс дойти до нас и тем самым дать нам почувствовать современную связь с нами же самими, то в таком случае перемещение знака, символа освобождается от всякого движения в обратную сторону, от всякого сходства с его классическим пониманием, символом или метафорой.

Образы, созданные Гёльдерлином, заключают в себе именно только «перемещение» духовного признака. Философская работа Гёльдерлина не довольствуется простым указанием на отказ от трагической смерти героя, от античного решения, которое идёт к нам от греков и завершается диалектическими достижениями нашей философии, самой философской работой. Это – знак иного поиска, иных беспримерных философских исканий, поиска самого языка и метафоры, пригодной для современного бытия.

Такой поиск отклоняется от творческого пути, проделанного человеком до сих пор. Всё совершается так, как будто бы философия Гёльдерлина поворачивается на сто восемьдесят градусов, дабы оторваться от своего «диалектического образа» и продвинуться к своему «чистому» истоку, как будто бы она постоянно испытывает соблазн перейти от диалектического постижения смерти к тому, что уже более вообще не преодолимо, к своему самому «чистому», самому таинственному и одновременно самому чуждому. Ведь чуждое, чужое, если о него наталкиваются творческие потенции, начинает высекать самое «сокровенное» в самом «Я» личности человека. Человек обнаруживает себя как личность, если свои действия умеет ограничить.

Гёльдерлин занят тем, что постоянно актуализирует значение знака, смысла, идущего к нам из будущего; этот «знак», символ мог вообще иметь место в современном сочинении; но только необходимо его иное, более адекватное эпохе представление. Метафора располагается при этом в самом центре данной духовной трансформации: освобождаясь от философского влияния, смысла и настоящего, метафора достигает, наконец, значения «пустоты» и ведёт нас к возможности возникновения современного философского сочинения, в котором смыслы и формы существования людей достигают состояния гармонии.

Хотя работа над метафорой и является прежде всего философской, её непреходящий образ заключается в том, что философская идея располагается в поэтическом произведении сообразно близости мысли к её поэтическому воплощению, которое остаётся нам лишь разгадать. Метафорический призыв – перенести знак, символ, приблизить его к нам – может пониматься как исключительно философский поиск, и данное понимание раскрывается в основном в своём поэтическом воплощении.

Однако продвижение к современности, к современной нам эпохе носит весьма замедленный характер. Если нечто и достигает своего земного воплощения, то это всё же далеко не сама современность, а некий символ. Гёльдерлин отсылает нас лишь к самому «знаку» произведения, т.е. к тому, что раскрывает сам смысл существования и рождает надежду на будущее, более счастливое время. Однако не следует забывать о том, что мы только блуждаем в этом мире по нехоженым тропам, и что сама Вселенная нашего «скитания» раскрывается сообразно чистой метафоричности бытия. Это – язык, чтобы мы не знали даже о самой малости, предусматривает хотя бы какое-то ограничение. Так, обещание счастливого будущего является чем-то живым, абсолютным, но его абсолютность обрекает нас, тем не менее, на суровый конец, на знание окончания действия духовных потенций.

Речь идёт о последней поэтической попытке, предшествующей той, что подчас неудачно называется безрассудством Гёльдерлина, когда он пытается достичь воплощения символа в современном философском сочинении. И это также касается трагедии в том её измерении, где самые последние гимны духовно превосходят всё различие жанров.