Любовь к Греции, сама идея превосходства красоты над всеми сферами общественной жизни, обожествление Природы, дающей начало и людям, и богам, – все эти романтические мотивы мы находим у Гёльдерлина.
Превращение – вот название самоизменчивой, неуклонным образом уклоняющейся от самой себя реальности, которая формирует природу как бытия, так и сознания[4]. Но реально лишь превращение вещей друг в друга. Превращение есть нечто «безусловное», т.е. нечто такое, что в самом себе является укоренённым. Превращение обладает «внутренней глубиной», так что для овладения смыслом «превращения» нам необходимо утратить саму «потерю». Необходимо постараться не делать никаких усилий мысли, усилий ироническим образом воспринимать реальность. Даосская мудрость есть в этом плане само непроизвольное «самопревращение сознания», которое невозможно познать просто потому, что в самой стихи творческих метаморфоз познавать, в принципе, нечего и некому.
Человек может рассчитывать на то, чтобы оказаться «вблизи правды», быть «посередине» всего сущего, в самом «средоточении бытия»[5].
Мир для даоса перед нами предстаёт «бездной взаимоотражений». Чудо встречи человека с человеком есть некий «точильный камень» небес. В сущности, в земном мире, где правит случай, нет одного всеобщего, «единственно верного» принципа. Земной мир зачастую являет собой «хаос», как неизмеримое «множество порядков», как богатство разнообразия культурных миров. Самое же пространство «со-бытийности вещей» следует поименовать пустотой. Последняя именуется великой, так как она «не может не само-опустошаться и тем самым оборачиваться… предельной наполненностью. Эта Великая Пустота в даосской традиции приравнивается к материи мира, к вселенской утробе, которая рождает и носит в себе всё сущее»[6].
Нам думается, что далеко не следует подражать той «пустоте», которая не знает «где пребывать». Человек не должен совершать «самочинных» действий; он призван следовать заданному жизненному проекту. Сознание человека – некое «зеркало», которое «вмещает» в себя все образы мира и в то же время не удерживает их. Поэтому, нет места, где не было бы нравственного пути. Нам необходимо «сорвать» «концептуальное покрывало языка», дабы обнажить его бытийственную значимость.
Дети, не различая конвенционального смысла слов, способны испытывать наслаждение музыкой самого слова. Слова, зачастую, «очищаются» от «прилипших» к ним словарных значений. Подлинные же слова способны вести человека за границы высказанного слова; они позволяют нам раскрыться «пронизывающему» их «вселенскому Ветру»[7].
Метафора пустоты организует сам процесс мысли и в итоге формообразует саму концепцию метафоричности мышления. Метафора не может существовать, если само стремление к постижению философии как искусства одновременно выступает и требованием к повышению самой жизнеспособности субъекта.
Эта жизнеспособность часто «ранит» субъекта; ведь познание «безусловного», истинного и прекрасного никогда не может стать собственностью философа. Философ велик не тем, что обладает прекрасным; он существует как раз благодаря тому, что стремится к благому и красивому. Ещё Ф. Петрарка замечает, что «иных бросает в жар под высью стылой»[8]. Человек же «обречён лишь от огня страдать»[9].
Метафора пустоты означает некий «прообраз» целостности мира. Всякое бытие поддерживается пустотой, морем, океаном страсти. Но это последнее не пустота в «сосуде» мира, вмещающей в себя всё сущее. Пустота подобна пустоте «кузнечного меха», которая производит некое «мировое дыхание».
Пустота – познавательный и бытийственный разрыв. В пустоте диалектические противоположности расходятся, чтобы соединиться навеки. Так происходит именно потому, что пустота, будучи бесконечной перспективой превращений, оказывается только как «не-данность». Она есть нечто, чего уже нет или ещё нет[10].
Пустота – не только среда, но и сила духовного, культурного обновления событий, вещей и процессов. Пустота, как некий «промежуток без предела», может получить обоснование с точки зрения реальных социальных перемен, т.е. перемен, происходящих в самой бесконечности пространственно-временного континуума.
Отныне сама духовная жизнь, как совокупность перемен неисчислимых и нефиксируемых, может быть постигнута как сила, опосредующая существование и несуществование событий. Пустота, как философская метафора, есть не просто «промежуток» между бытием и небытием, но и, прежде всего, сам переход к новой духовной жизни.