Сегодня мы не владеем ни нашим настоящим временем, ни нашим собственным пространством, ни нашим Богом. Мы не располагаем ничем иным, кроме нашей сущности, сущности современности, что означает «минимальное могущество». Первое письмо к Бёлендорфу, которое далее нами будет комментироваться, развивает логику горнего и земного, дабы подчеркнуть различие между греческим мифом и современностью. Греки в совершенстве овладели мастерством представления; если, по их мнению, «мы необходимы», так это потому, что мы не воссоединяемся с необходимостью» в искусстве представления, которое как раз составляет нашу сущность; это верно и в том смысле, что греки остаются нам чужие; наша сущность приобретена как чуждая, не соответствующая представлению и именно поэтому греки не в состоянии составить нам какой-либо опоры[22].

Вот почему Гёльдерлин утверждает, что «весьма опасно отделять правила артистического искусства от неповторимого и уникального греческого совершенства». Именно поэтому дух «имитации» там оказывался более невозможным и сегодня возникла необходимость снова создать трагедию и теорию трагедии, но уже другую, т.е. использовать новые слова, иные метафоры и иную теорию метафоры.

Гёльдерлин, таким образом, отделяет современное слово и представление от собственно греческого слова и метафоры. Современность не владеет ничем: ни чистым, ни земным. Современности ещё только предстоит овладеть всем этим. Другими словами, разделение, отправная точка и конечный пункт исследования постоянно ускользают от нас. Они остаются совершенно пустыми. Но пустота или отсутствие уже более не соответствуют нам; согласованность соответствия эпохе ещё до конца не проступила.

Итак, мы оказались подверженными процессу нарушения равновесия совершенного и несовершенного, который угрожает нам не только в логике, но и всему нашему времени, пространству и нашему искусству, которые рискуют стать самым несовершенным выражением пустоты, отсутствия всякой событийности, любого значительного культурного события. Это уже чувствуется в восприятии самого акта смерти. Следовательно, можно задать себе следующий вопрос – может ли трагедия возникнуть из пустоты, из отсутствия всякого «рельефа» событий, из обыденного мира, из мира повседневности, который Гёльдерлин описывает метафорой безмолвной смерти, заключённой в более простую оболочку, чем оболочка насилия и страсти: «то, что есть граничного в нас – так это сам наш способ покинуть среди абсолютного безмолвия царство живых, существующее в определённой форме, так что мы, объятые пламенем, можем искупить то пламя, которое не смогли укротить (из письма Бёлендорфу).

Можно ли рассматривать трагедию одновременно с представлением или метафорой, которая в действительности есть некая «рана» без конца, действие безостановочное (во всех смысловых завершениях)? Как описать реальную боль человека, как перейти от слова «медленно охватывающего более чувствительное тело» к слову, которое намного быстрее захватывает «тело более духовное» («Заметки об Антигоне», р. 963), не впадая при этом в душевную драму, нереальную и в то же время душераздирающую боль?

Если греческое посредничество между телом и смертью допускает «трещину», то не указывает ли это на то, что нам определённо сегодня не хватает чувственного проявления слова, точнее, метафоры в её более точном определении, данном Аристотелем?

Не обречены ли мы на «непосредственность» духа, философского понимания и философии, отдалившейся от всяческого жизненного проявления и сентиментального поступка? Или же, напротив, существует иное посредничество, иная вполне возможная метафора, дух посредничества, который мог бы охватить, рассказать и выявить пустое тело, как отсутствие чувственных знаков, т.е. пустоту в своей высшей манифестации? Может ли слово в своём современном значении, строгости и знании душевной твёрдости ещё и показать, представить, повествовать и охватить что-либо, познать пустоту времени и мира, явить миру новую связность трагического и утвердить тем самым современность вне своих частных импликаций, т.е. примеров?

Все эти вопросы звучат в поздних текстах Гёльдерлина, в текстах, где предпринята попытка размышления (если оттолкнуться от письма к Бёлендорфу от 1801 года) о смешанном характере связи греческого с Hespérie, о том, имеет ли сегодня место подлинно современная трагедия? Эти тексты звучат, как призыв, звучат всё сильнее и сильнее. В своей «негативной» форме этот призыв проявляется через отказ от ностальгии, которой пронизано всё мышление «Гипериона» и которая присутствует в трагедии Эмпедокла, особенно в отказе от решимости к смерти или жертвоприношения. В своей «позитивной» форме моральный призыв должен быть услышан как поиск иного трагичного способа, помимо смерти, которая всегда является слишком греческой и слишком диалектичной.

Гёльдерлин вёдет этот поиск одновременно по двум направлениям: