В таком случае, сразу же возникают два замечания. Первое касается самого перевода слова “Leiden”, которое можно проинтерпретировать как «привязанность». Ведь его перевод как «мука», «страдание» – слишком греческий, где «разрыв» близок к насильственной и физической смерти героя. Мука, страдание (разрыв) должно быть услышано и понято в своём измерении как рана без физического проявления, без смерти и конца. Поэтому мы и предпочитаем говорить о привязанности как пафосе современности. Не следует также забывать, что современный пафос эпохи не заключает в себе никакого физического насилия, что он «чист» со всех сторон, в сюжете или объекте, и не касается ничего, кроме времени. Второе замечание, которое мы хотим сделать, бóлее философично: «привязанность» может быть воспринята лишь в измерении, где она воспринимается из высказываний, содержащихся в текстах Гёльдерлина, касающихся философии Канта, начиная с периода «Гипериона» вплоть до последнего периода, относящегося к переводам текстов Софокла. Это восприятие касается рассмотрения времени как «страсти»,которая способствует возвышению над всяким временем и пространством.
В «Заметках» дана очень точная ссылка на Канта. Она присутствует в конце «Заметок», когда Гёльдерлин изображает двойной поворот, резкую двойную перемену или двойное забвение Божественного и человеческого, именно в тот момент, когда человек создаёт представление о «праздном времени» Эдипа и нас. Изображение оказывается как бы задёрнутым завесой времени и, если выразиться более точно, оно оказывается завершением временного: «после предельного ограничения привязанности в действительности не остаётся ничего, помимо условий времени и пространства». Это ничто иное, как чистая «привязанность» ко времени и пространству, выраженная, в первую очередь, формами чувственности, в которых одновременно пересекаются Божественное и человеческое бытие. Вполне очевидно, что преданность, подчинение и представление в условиях временного и пространственного настоящего никоим образом не могут означать возврата к той изначальной ситуации, в которой находились греки, а именно в ситуации, где Божественное и человеческое утверждались путём насилия; новая же ситуация является чистой демонстрацией, лишённой духа соответствия, утверждения и понимания, схематичности или скрытого искусства, которое позволяет включить в себя решение, определение или трезвый расчёт. Именно в этом смысле Гёльдерлин и подчёркивает, что любые «начало и конец более всего рифмуются», гармонизируются во времени и в пространстве.
Итак, перед нами оказывается время без предположения, без всякого соответствия и определения, в своём течении или, как замечает Гёльдерлин в своих «Заметках об Антигоне», простым ходом времени: «душа больше следует ходу времени; также она рассматривает простой ход часов, абстрагируясь от рассудка (Verstand), который извлекает уроки из настоящего, распространяя их на будущее».
В корне противопоставляя душу (Gemüt) рассудку(Verstand) и обнаруживая уже у Гегеля первоначальный и метафорический смысл процесса постижения (begreifen), который до конца не постигается, а лишь охватывается, Гёльдерлин размышляет над кантовским разделением, а тем самым изолирует то, что может называться «внутренним смыслом», от земных условий и ставит тем самым под запрет всю схематичную или символическую связь, очевидно, весь процесс духовного возвышения. Требование слова, представления и современной метафоры, метафоры нашего времени и современного нам настоящего представляются в своей чистоте: вне всякой связи с прошлым смыслом, без предопределения будущего. Можно, поэтому, сказать, что не существует никакого требования; необходимо, чтобы «человек, его подлинное пребывание на Земле обменивались взаимностью свойств» (Малларме, «Эврипид»).
В «Заметках об Антигоне» тот факт, что метафора, представление и слово выступают чистыми, новыми и отстранёнными, утверждается в последний раз: «Сами мифы нам необходимо представить в достаточно убедительной форме». Как видим, расчёт Гёльдерлина просто потрясающ; такие размышления не выпали на долю понимания в классической философии; мифы рождаются из области того, что до конца не поддаётся определению; к таким именно категориям относятся привязанность, душа, глас (Stimnung) которые идут из самой глубины души человека и, возможно, связаны со сферой чисто инстинктивного действия.