В своей книге «Основы истории и философии религий. Том 1. Дохристианский период» А.В.Лукьянов развивает мысль о том, что «истинная красота есть подлинный приют любви».[352] Признавая правильность этого положения, нам бы хотелось порассуждать здесь о том, что красота — это не только «приют», но и источник любви.
Понятно, что это более сильное утверждение. Однако именно созерцание красоты заставляет вспыхнуть любовь, которая, как пишет И.С.Нарский, «ведет людей к добру и благожелательности, особенно развивающейся в отношениях дружбы».[353] При этом, конечно, речь идет об одухотворенной красоте, а не только об одном рассудительном разуме. Одухотворенная красота представляет, на наш взгляд, глубинный уровень эстетической культуры, которая преодолевает раскол между сообществами людей, играет незаменимую роль в объединении человечества средствами искусства, которое воспитывает и возвышает человека. «В прекрасной душе чувственность и разум, долги влечение находятся в гармонии, и грация — показатель этой гармонии в явлениях».[354] Грация — это непроизвольность. Истинная красота так же непроизвольна и непреднамеренна, как и любовь.
Развитое эстетическое чувство с его принципом красоты позволяет верно схватить образ «целого», до того, как будут «проверены алгеброй» все частности и детали этого «целого», до того, как это конкретное живое целое будет воспроизведено в мышлении в форме логически развитой системы абстракций.[355] Об этом, в принципе, писал и Ф.Шиллер:
«К целому вечно стремись; но если ты сам не сумеешь
Целым стать, то сумей в целом остаться звеном».[356]
Ориентация именно на грацию не позволяет нам раствориться в своей безудержной любви к абсолютной целостности. Человек должен понимать, что абсолютной гармонии никогда ему не достичь. Жизнь человека слишком хрупка для того, чтобы суметь выдержать до конца давление абсолютной целостности. Если в «целом» мы останемся даже слабым «звеном», а не растворимся в противоположностях целого и части, бесконечного и конечного, то и это уже большая победа.
«С целым в единстве живи, не сливаясь в единое с целым,
Ум — единение с ним, сердце — единство дает.
Ум — это целого глас, но личность твоя — это сердце,
Благо тебе, если ум в сердце пребудет твоем».[357]
Итак, красота является подлинным источником любви лишь в том случае, если у человека есть отзывчивое и пылкое «сердце», которое жаждет единства с другим «сердцем», невзирая на разделяющие их пространства.
Однако развивать свое «сердце» можно, лишь «потребляя» плоды истинного искусства, так как эти «плоды» на самом-то деле не потребляются до конца, а как бы вечно осваиваются. В этом, на наш взгляд, состоит один из критериев эстетической культуры личности, ее эстетического духовного мира. Освоение плодов искусства развивает ту самую силу творческого воображения, которая позволяет человеку не просто глядеть на окружающий мир, а именно свободно преображать мир в представлении, то есть по законам красоты, считаясь с подлинной индивидуальностью вещи.[358]
Красота продукта появляется лишь там, где действие совершается сообразно свободной цели, а не под давлением внешних обстоятельств. Поэтому развитое чувство красоты и выступает в качестве истинного критерия свободной реализации цели, выражающей действительную, а не мнимую необходимость.
Еще древнегреческие мыслители разработали теорию катарсиса (духовного очищения), согласно которой искусство способно превращать негативные эмоции в позитивные, доставляющие людям облегчение. Чем выше и совершеннее эстетическая культура, полагали они, тем разнообразнее внутренний мир личности, богаче ее способность любить.
Любовь является прекрасным выразителем особенностей эстетической культуры. Античная эстетическая культура, как известно, представляла собой прежде всего культуру телесного начала. Поэтому античное искусство было в высшей мере пластичным, прекрасно передавало телесность, которая в то же время не была лишена духовности. «Из античного идеала, — замечает О.Шпенглер, -вытекало безоговорочное принятие чувственной видимости, из западного — ее столь же страстное преодоление. Аполлоническая душа, евклидовская, точечная, ощущала эмпирическое, зримое тело совершенным выражением своего способа существования, фаустовская душа, рвущаяся в дали, находила то же выражение не в персоне, soma, а в личности, характере или как бы это еще ни называли. «Душа» — для подлинного эллина была в конце концов формой его тела. Так определил ее Аристотель. «Тело» — для фаустовского человека было сосудом души. Так ощущал Гете».[359]