Молодой Энгельс точно таким же образом передает это учение о потенциях, стремясь как можно ближе держаться оригинала, то есть самого текста лекций. Так, он пишет следующее: «Таким образом, мы имеем три потенции. Первая содержит непосредственное отношение к бытию, вторая — посредственное, могущее быть лишь через исключение первой потенции. Таким образом, мы имеем: 1) тяготеющее к бытию, 2) тяготеющее к небытию, 3) свободно витающее между бытием и небытием».[107]

Мы далеко не случайно привели все эти цитаты, поскольку существующие интерпретации учения Шеллинга о возможностях или потенциях несколько искажают его суть. Например, тот же К.Фишер, пытаясь достичь ясности и логичности понимания, в то же время, на наш взгляд, слишком вольно передает содержание потенций. Так, он утверждает, что первая потенция представляет собой лишь стремление к бытию, «возможность бытия», жажду бытия. При этом К.Фишер соотносит ее с «бытием–в–себе». Вторая потенция, по его мнению — это «необходимость бытия», поскольку она вступила в бытие, которое уже не может  быть уничтожено. Это — своего рода «бытие-вне-себя», безграничное и необъятное бытие, уничтожающее «бытие-в-себе». Наконец, третья потенция им объявляется как «долженствование бытия», как «бытие-при-себе» или бытие, «владеющее собою».[108]

Изложенная интерпретация, хотя и отличается смелостью мысли, тем не менее, не в состоянии передать всей глубины учения Шеллинга, поскольку обнаруживает свою зависимость от гегелевской классификации видов бытия. Ф.Энгельс в связи с этим верно замечает, что в учении Шеллинга о потенциях противоположность  Гегелю выражена со всей резкостью. «Гегель с той наивной верой в идею, над которой так возвысился Шеллинг, утверждает: чтó  разумно, тó вместе с тем и действительно; Шеллинг же говорит, что все разумное возможно, и этим бьет наверняка, ибо это положение, при широком объеме понятия возможного, неопровержимо».[109] Итак, своим разграничением потенции и бытия Шеллинг попытался сказать некое новое слово, к изложению содержания которого мы теперь и перейдем.

Вероятнее всего, своей теорией потенций Шеллинг хотел привлечь внимание человека к тому, чтобы он был осторожным в своих желаниях и стремлениях. Другими словами, его творческий потенциал однажды может угаснуть, и причина этого кроется в том, что «бытие отнимает у потенции ее власть над самой собой».[110] Вот поэтому философия бытия разрушительна и должна быть дополнена философией небытия. Потенция, развивал свою мысль Шеллинг, «есть то свободное бесконечное, что может переходить, а также и не переходить в бытие; таким образом, две противоречивых противоположности — бытие и небытие — не исключают в ней друг друга».[111]

В том случае, если потенция уже подпала под власть бытия, находится, так сказать, у него в подчинении, она, конечно, «не перестает быть», но утрачивает дух.[112] Данной мыслью Шеллинг, по всей видимости, хотел подчеркнуть не только то, что сущность человека не исчерпывается ни духовным, ни, тем более, материальным бытием, но и то, что человек часто действует вопреки своей свободе. Например, человек полагает, что стремится к духовному бытию, но на самом деле лишь приближает небытие, которое невидимо и не дано непосредственно. Конечно, тяготеющее к небытию можно отрицать, можно сводить на нет, но оно, тем не менее, уже изначально заключается «в первоначальной потенции» или в чистой потенции бытия.[113]

Но Шеллинг все же не смог, как справедливо признает и Энгельс, ответить на следующие вопросы: почему «тяготеющее к небытию» вдруг становится абсолютно чистым бытием; почему вторая потенция («все, но только не могущее быть, следовательно, чистое сущее, actus purus») должна заключаться в изначальной потенции?[114] На все эти и другие вопросы невозможно ответить, идя чисто спекулятивным путем, то есть путем магических формул и абстрактных рассуждений. Но ясно одно, что даже такие возвышенные предметы, как дух и любовь, должны обладать предпосылкой существования, которая, на наш взгляд, коренится в духе эросности, эросе как потенции, властной над любым бытием, в том числе, и над духовным. Когда любовь становится попыткой «зацепиться за чужое бытие»,[115] то из нее как раз улетучивается именно тот «дух», который лучше всего было бы определить как эрос. Без последнего, который есть понимание непонятного, совершение невыполнимого, любование невоплотимым, нет ни подлинной любви, ни истинного духа. Эрос есть prius*) бытия, есть то, что властно над ним, то, что свободно парит над бытием и небытием.