«Я не хозяин сердцу своему»,[218] — говорит Ф. Петрарка в одном из своих сонетов. Таким образом, чем больше препятствий встает на пути любви, «тем могущественнее ее внутренняя сила, страстная напряженность и безумная тоска от ощущения несбыточности надежд».[219] То, что идет от сердца, не может вступать в противоречие со свободой. Ведь сердце рождает чистое стремление, которое свободно и не зависит от природы.

Итак, природное влечение не дает места для проявления чистого стремления, а последнее, в свою очередь, противится природному влечению. Оба взаимно уничтожают друг друга. Вся история этики стоит за данной антиномией. Можно разрешать данное противоречие в пользу природного влечения; в этом случае мы получаем этику, как учение об удовлетворении природных желаний человека. Однако можно и наоборот; тогда возникает этика отрешенного идеализма, стремящаяся подавить первоначальные нужды, низшие влечения. В своем первом наукоучении, замечает  Б.П. Вышеславцев, Фихте устанавливает принцип взаимного ограничения.[220] Данный принцип состоит в том, что «Я» и «не-Я» существуют отчасти. Одно и то же действие должно быть отчасти проявлением природного влечения и также отчасти — удовлетворением чистого, свободного стремления. Только таким образом возможна нравственность в ее действительном осуществлении. Итак, мы получаем нечто новое, составное, то есть обретаем такое стремление, которое есть и природное, и чистое вместе взятое. Вместе с тем чистое стремление отчасти присутствует в нравственном стремлении. Свободный человек должен в одно и то же время быть и не быть зависимым от природы; это же возможно только в том случае, если человеческое существование означает некий переход, движение от зависимости к независимости, которое никогда не может оказаться законченным в какой-либо конечный момент  времени.

Но свобода в любви не может примириться с этим половинчатым существованием; она стремится к абсолютной свободе. Свойственное человеку чувство голода неприятно, а пища вкусна.[221] Вместе с тем стремление к свободе состоит не в том, чтобы освободиться от голода и любви, а в том, чтобы удовлетворить их с целью оздоровления своего тела. От чувства голода и любви невозможно освободиться. Свобода предполагает эти влечения, санкционируя их в качестве средства для иных, высших целей, не данных в природе.[222] Но должна ли природа оказаться подчиненной этим целям? Мишель Монтень рассказывает, что «юноша-грек Фрасонид был настолько влюблен в свою собственную любовь, что, завоевав сердце возлюбленной, не пожелал насладиться ею из опасения убить, насытить и угасить наслаждением то беспокойное горение страсти, которым он так гордился и которое питало его».[223] Нет для женщины ничего страшнее, чем безраздельное господство над нею. Любовь погибает, когда любящие удовлетворяют свои желания и стремления в ущерб плоти. Другими словами, природа и свобода не должны приноситься в жертву друг другу. Они должны постоянно существовать друг для друга, но только отчасти. Nimirum propter continentiam incontinentia necessaria est; incendium ignibus extinguitur.*) Но нельзя пылать беспрестанно! Чистая потенция, хотя и бывает instar omnium еще до того, как решится покинуть сферу возможности, тем не менее, она постепенно как бы сжигает себя, если данный переход в бытие слишком затягивается. Эрот способен преодолеть любые препятствия, но он тотчас же улетучивается, как только его пытаются перехитрить.

§ 6. ШЕСТАЯ АНТИНОМИЯ