Чтобы несколько смягчить такой моральный ригоризм, И.Г.Фихте пришлось определять волю через стремление к сочувствию. Фихте осознает, что понятие «подчинения», «повелевания» при определении соотношения любви и знания, основанного на законах разума, себя не оправдывает. Если любовь, рассуждает он, подчинена знанию, то это делает ее несчастной, а если наоборот — то это пользуется плохой репутацией.[178] «Любовь, — по его мнению, — есть природа и разум в их первоначальном объединении».[179] «Любовь — это самая интимная точка соединения природы и разума, это единственное звено, где природа вторгается в разум, она, стало быть, есть превосходнейшее среди всего природного».[180] И, тем не менее, недостаток чувственной лb/aюбви состоит в том, что она нpе зависит от свободы.[181] Ведь для Фихте, прежде всего, важно понять знание именно как «бытие свободы». Любить — значит знать, то есть быть свободным. Существуют люди, говорит он, которые сами не знают, чтó они любят. В данном случае они ничего не любят, а, следовательно, и не живут.[182] Как видим, моральный ригоризм здесь еще более усиливается. Фихте совершенно искренно верит в то, что несовершенство этого земного мира проистекает из нашего понимания любви как простой принадлежности того, кто любит. На самом же деле, не любовью обладает человек, а, напротив, именно любовь владеет им. Сам же по себе человек непостоянен. Однако, если он вдруг окажется охваченным любовью, то отныне не будет в мире существа постояннее его.[183] Сам Фихте, по воспоминаниям многих современников, всегда был равен себе в своей любви, какими бы разными не были предметы его любви. Он всегда оставался одним и тем же в основе своего духа.[184] Пережив определенный период метаний между чувственной любовью и нравственным долгом, Фихте стал, в конечном счете, как говорил доктор Маргейнеке, «неосознанным орудием какой-то более высокой любви», которая пронизывала его дух до конца жизни. Шеллинг, много размышлявший над проблемой соотношения любви и нравственного духа, поставленной в немецком идеализме, писал по этому поводу то, что «дух еще не есть наивысшее; он только дух или дуновение любви. Высочайшее же — любовь».[185]

Итак, перед нами первая антиномия или два теоретических положения, полностью противоположных друг другу, но обладающих равной степенью доказательности.

ТЕЗИС

Любовь — это исключительно чувство.

АНТИТЕЗИС

Любовь идентична лишь разуму.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ТЕЗИСА

Если мы допустим, что любовь не имеет ничего общего с чувственностью, то есть не основана на изменчивых чувствах, то она идентична лишь разуму или моральному принципу, который как принцип определяет все наши отношения к ближнему. Но моральность именно в том и состоит, что она опять-таки есть «чистое», бескорыстное, а потому, может быть, и самое сильное чувство, делающее причастным наше существование неким вечным и неизменным законам бытия, которые надлежит выполнять безотносительно к обстоятельствам, везде и всегда. Помимо всего этого, любовь как «чистый» разум выступает в реальной жизни лишь как нечто заурядное и обыкновенное. Другими словами, «нечистая» любовь является необходимой, естественной формой проявления «чистой». Следовательно, любовь есть чувство, что и требовалось доказать.

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО АНТИТЕЗИСА

В самом деле, допустим, что любовь имеет только чувственную природу; тогда она не может осуществлять то, чего нет в природе, то есть сверхприродного, подчиняющегося законам дóлжного и свободного от наших пафосов. Исполнение же долга требует не просто обуздания чувственности, как «немощи в Я», но и задействования всех творческих способностей, дабы знать, как поступать разумно в каждом конкретном случае. Поэтому, хотя многие виды любви и могут носить чувственный характер, закономерно и оправданно понимать под любовью чистый долг или разум.*)

ПРИБАВЛЕНИЕ К ПЕРВОЙ АНТИНОМИИ

         «Люблю, как долг велит, — не больше и не меньше» — это вовсе не ограничение нашей обязанности по отношению к ближнему, — пишет Т.А.Кузьмина, — некое бесстрастное исполнение формального предписания, а выполнение по отношению к нему высшего — безусловного и категорического — долга, то есть, в сущности, максимума возможного, то есть того, что является следствием максимального расширения души…»[186] Так, Корделия у Шекспира восклицает:

«Я выступила не из жажды славы.