По мнению В.Д.Губина, философское исследование любви прежде всего связано с анализом «формальных, «чистых» условий любви вообще как человеческой способности, как инварианта, остающегося неизменным в различных культурных формах, в различных исторических эпохах».[153] Ему возражает Ю.Б.Рюриков, который также обоснованно считает, что с течением «времени менялись люди, другими делался уклад их жизни, их психология. И наверное, нельзя выводить общие для всех эпох античности правила, думать, что любовь была в них одинаковой, равной самой себе».[154] Однако эти два, казалось бы, противоположных друг другу мнения фиксируют на самом деле две стороны одной сущности: любовь как чувство идеальной основы личности и любовь как многообразие ее форм, заключенных в этой основе.

Платоновская концепция любви представляла собой первую мощную попытку раскрыть сущность «чистой» или абсолютной любви, «понять и осмыслить то, что отличает эту сторону человеческой жизни от физиологического инстинкта, чувственного удовлетворения».[155] По мнению Ортеги-и-Гассета, чистое сладострастие идет впереди своего объекта. Физиологический инстинкт может быть удовлетворен почти любым человеком и, пока он инстинкт, он не выбирает, скрывая своего влечения к насыщению.[156]

Отличие сладострастия от любовной страсти достаточно хорошо определил Т.Гоббс: первое — это любовь «к лицам исключительно за доставленные ими приятные ощущения» и «имеющая своим источником воспоминание, то есть представление о прежнем удовольствии».[157] Напротив, любовная страсть — это любовь «к одному лицу, сопровождаемая желанием быть единственным предметом его любви».[158] Такая любовь невозможна без уважения, о котором Т.Гоббс говорит следующее: «Оказывать знаки любви или боязни кому-либо — значит оказывать ему уважение, ибо как любить, так и бояться кого-либо — значит ценить его».[159] Но он все же поступает слишком рассудочно, когда связывает любовь с могуществом, понимая под последним дворянское звание, большой успех, красоту человека.[160] Ведь если последние уйдут, то вместе с ними должна исчезнуть также и любовь. Жизнь же часто показывает обратное: любят как раз слабых (особенно это характерно для материнской любви).

Однако, связывая способность любви с уважением к могуществу определенного лица, Гоббс в то же время предупреждает о показной любви, возникающей «из-за трудности расплаты за большие благодеяния»[161], а также о чрезмерной любви, которая, «соединенная с ревностью, переходит … в неистовство».[162] В целом же, необходимо отметить, его концепция любви отражала интересы так называемого «третьего сословия», или поднимающейся буржуазии, абсолютизировавшей пользу. Гоббс прямо говорит, что стоимость, или ценность, человека, подобно всем другим вещам, есть его цена.[163] Следовательно, и любовь, как ценность, также имеет цену.

Признавая то, что истинная любовь сопряжена с уважением, правда, можно уважать человека, но не любить его, тем не менее, отметим, что по своей сути она антипрагматична и неподвластна разуму. Чисто чувственное наслаждение, хотя часто и сопровождает любовь, но его объект при этом стареет; настоящая же любовь — никогда, ее не разрушает даже время. «Любящий, — пишет Ортега-и-Гассет, — онтологически близок любимому, его судьбе, какой бы она ни была».[164] Помимо всего прочего, любовь как бы «случается с нами», то есть как бы входит в нашу жизнь независимо от нас. Данная независимость, отмечает Т.А.Кузьмина, «зачастую есть следствие весьма сложной и скрытой от нас логики наших чувств («пафосов»), поведения, как правило, зарождающегося на бессознательном уровне».[165]