Определенным ключом к фихтевскому пониманию духа является его сочинение «О духе и букве в философии». В этом труде, точнее, в серии писем, отправленных в издаваемый Ф.Шиллером журнал «Оры», Фихте пытался установить некоторые критерии духовности философского или художественного произведения. Произведение можно отнести к разряду духовных, если оно «дает нам не просто объект для нашей духовной деятельности, но одновременно и талант для занятий оным (курсив мой. — А.Л.), не только дает нам дар, но и руку, которой мы можем ухватить его».[41] Дух, подчеркивает Фихте, подобен «жизненной силе Вселенной». Он придает «мертвой материи движение и организованность, а организованной материи — духовную жизнь».[42] Нет ничего хуже, когда духовность человеческих чувств эксплуатируется и уничтожается. Такая ситуация объясняется чрезвычайной ранимостью духа, хрупкостью духовного бытия, а не его стабильностью и вечностью. «Механизм духа» каждое мгновение выходит из строя.[43] Следовательно, данный «механизм» призван к тому, чтобы «восстанавливать абсолютную самостоятельность в своих действиях, чтобы в следующее мгновение снова быть прерванным».[44] Итак, дух заключает в себе возможность своего полного уничтожения, и это следует нам прямо признать.

Дух не только обладает «живительной силой для внутреннего чувства, но и, пробуждаясь, сам ищет встречи с новым творческим духом. Однако каким образом дух сохраняет «живительную силу»?[45]; «откуда одухотворенный ученый черпает таинство придавать эту силу оному продукту?»[46]; почему я, читая одухотворенное произведение, «с чувством приятного удивления обнаруживаю в себе талант и дарование, которые ранее мне были незнакомы?»[47]; откуда может произойти все это?; кто раскрыл перед художником или ученым мой внутренний мир?[48]; как возникло это глубочайшее родство моего собственного и другого, чужого мне «Я»?; наконец, каким именно образом этому другому удалось понять то, чего я сам в себе не осознавал?[49]

Вероятнее всего, замечает Фихте, такой мастер «должен в самом себе иметь то, что является общим для всех душ«[50] (курсив мой. — А.Л.). Индивидуальное «Я» в минуту воодушевления как бы становится трансцендентальным «Я», именно тем трансцендентальным субъектом, который, по словам П.П.Гайденко, есть некое родовое сознание.[51] Но почему у Фихте пафос индивидуальности, преобладавший в первый период его деятельности, неожиданно вдруг сменяется пафосом универсальности? Разве «духовный порядок, духовность цели» уже больше не «община многих «я»?[52] Разве «система многих я» уже перестала представлять собой особую категорию бытия?[53] Думается, что Фихте приходит к такому выводу, исходя из каких-то более глубоких оснований. В письмах к Шиллеру он осознает всю недостаточность дедукции других «я», осуществляемой с чисто субъективных позиций. Понятие человеческой индивидуальности отличается от понятия индивида. Если последний возможен лишь в системе индивидуумов, то есть в соотношении с другими индивидуумами[54], то индивидуальность не исчерпывается существующим «духовным порядком», она даже не исчерпывается всей системой психо-физиологического и духовного бытия. По всей видимости, Фихте осознает тот факт, что для проявления индивидуальности требуется более высокий уровень бытия, чем простая «система индивидуумов». И данный уровень, по его мнению, достижим лишь в том случае, если мы сможем преодолеть существующий теоретический отрыв души от тела, а затем и самой любви, как сущностной силы человека, от его духовной сущности. Другими словами, любить и быть духовным — это одно и то же. А поскольку Фихте исходит из постулирования духа как единственной реальности, наделенной статусом всеобщности, то и любовь у него имеет самое непосредственное отношение к категории «универсальности», но не «множественности». При этом он, конечно, верно замечает, что сущность любви состоит не в том, чтобы, перебирая множество рассматриваемых «лиц», остановиться на одном единственном, а в том, чтобы  уметь это единственное «лицо» сразу выделить из всех ранее существовавших и существующих.[55] Другими словами, необходимо окинуть своим взором всю бесконечность универсума, чтобы признать данное «лицо» или данный миг единственным и незаменимым ни одним из всех других.