Таким образом, не любовь, а эрос есть некое первоначало или то, «откуда всякое дело лучше всего может удаться».[34] Это действительно так, ибо ни дух, связанный с подавлением природных склонностей души, а значит, и с определенным страданием, ни так называемая «чистая» любовь, непосредственно апеллирующая к идее высшего блага, ни, тем более, чувственное влечение, означающее текущее удовольствие, не в состоянии претендовать на роль того последнего основания, из которого должна исходить философия. Для ее возникновения необходимо, «чтобы зародился эрос, смешанный с удовольствием и страданием».[35]
§ 2. ПРОБЛЕМА СООТНОШЕНИЯ
«ДУХА» И «БУКВЫ» В ФИЛОСОФИИ
«Нет окончательно определенных философских систем, ибо сама жизнь выше определений».[36] Данные слова, произнесенные однажды Бенедетто Кроче, не следует, однако, рассматривать в том плане, что к этому «окончательному» и вообще стремиться не стоит. Дух человеческий жаждет обрести Абсолютное, создать, наконец, универсальную философскую концепцию, поскольку в этой его надежде теплится жизнь куда более высокая, чем та, в которую оказывается погруженный всякий, кто заранее уже успел вызвать подозрение в недолговечности к своей системе. «Великий маг, вероятно, тот, — замечают Дж.Реале и Д.Антисери, — кто умеет очаровываться самим собой так, что и собственные фокусы кажутся ему внешними автономными феноменами».[37] Но без этой уверенности в своих силах жить нельзя. Создатель философской теории должен иметь не только способность к иронии, но и обладать вполне серьезным чувством, страстным желанием реабилитировать высказанное. Только таким образом он и будет подготавливать почву для постановки новых проблем и новых теоретических систем.
Что является более важным для мыслителя — желание вернуться, хотя бы на теоретическом уровне, к некоему состоянию покоя и счастья, когда-то ему знакомому, но однажды утраченному или же, напротив, стремление, никогда не достигающее цели? — трудный вопрос. Любое возвращение свидетельствует лишь о том, что мы остаемся неизменными в отношении к предмету своей любви, но в то же время не можем остаться равными себе в своей любви.[38]
Однако мы несравненно далеки от той мысли, чтобы ожидать и еще меньше думать о том, что представляет собой общее мнение о человеке, вознамерившемся защищать философию, исходящую из принципа критики чистой любви и духа, к которому все сегодня так активно стремятся. Мы смеем лишь надеяться, что на нас не посмотрят с недоброжелательством, и что у нас будет достаточно сил укрепить свою способность к самозащите перед лицом опасных искушений и засилья прагматического способа мышления, захлестнувшего нашу эпоху.
Мы надеемся, что еще остались люди, не отказавшиеся от тех ожиданий, которые они возлагают на философию, что еще живы те, которых тревожит то различие, которое исследовали один или два современных писателя между «буквой» и «духом» в философии вообще, а особенно в определенной философии и определенных философских трудах. Но во что это выльется, если первому встречному будет позволено под предлогом того, что следует стремиться различать букву и дух, перечеркнуть знания, собранные столь тяжким трудом? Людям требуется прежде всего ясность, но существующие философские системы в принципе далеки от того, чтобы их можно было трактовать либо с позиций духа, либо с позиций одной только буквы. Если под последней понимать системность, то дух философии, конечно же, не исчерпывается ею. «Из всех систем, — вопрошал Шиллер, — долговечной будет какая? Не знаю. Но философия, верь, вечно останется жить».[39] Именно Шиллер обратил внимание на тот момент, что существует известная разница между духом философии и духом в философии. Так если первый связан с обращением философии к вечному в человеческом существовании, то второй стремится представить тот или иной принцип, из которого философия исходит, в образе системы. Например, философия Фихте исходила из принципа «Я», и в этом заключались ее дух и система. Однако принцип «Я», утверждал Шиллер, совершенно абсурдно сводить к духовности и духовному.[40] Данное высказывание, по всей видимости, подтверждается и взглядами самого Фихте, который «Я» представлял, правда, в виде абсолютного единства духовного и телесного начал (при этом «телесное» по его терминологии, есть то же самое «Я, но взятое только в форме «внешнего созерцания»).