Отдавая должное рационализму, необходимо в то же время заметить, что творцы неевклидовых систем (К. Гаусс, Я. Бойяи, Н. Лобачевский, Б. Риман) не только не игнорировали чувственное, но, напротив, пытались преодолеть кантовский априоризм, ставя вопрос о кардинальном расширении сферы наблюдаемого. Осторожно назвав сначала свою геометрию «воображаемой», Лобачевский в конце концов охарактеризовал её как «всеобщую» или «Пан-геометрию», частным случаем которой становилась геометрия Евклида.

Древнегреческая философия представляет собой в этом плане такую фундаментальную форму культурного и интеллектуального синтеза, которая даёт нам возможность достичь познания сверхчувственного, познания, которое в любом случае может быть только чем-то опосредованным. Дух нашей эпохи чувствует себя неуютно именно благодаря тому, что он утратил свою способность заключать, или ratio. Данная способность состоит в применении всеобщих, данных вместе с рассудком принципов к наличествующему в опыте случайному. Синтез этих двух моментов (случайного и необходимого), возвышаясь над тем и над другим, одновременно имеет с ними нечто общее, т.е. приводит ко всеобщему или Единому, что и было осознано теми философами, кто шёл вслед за Платоном.

Древнегреческая философия актуальна сегодня по двум причинам. Во-первых, являясь синкретической формой знания и обладая высоким эвристическим потенциалом, она позволяет выделить в той или иной духовной форме подлинные кристаллизации, что весьма существенно для нашего духовного строя с его многословием и отсутствием критического осмысления теоретических систем (критика, конечно, присутствует, но она носит в основном внешний характер). Во-вторых, именно греки показали, что философия вполне может претендовать на роль последнего основания научных прозрений. Если прогностический потенциал философии ослабевает, то сложившаяся картина мира перестаёт объективировать элементы ещё не сформировавшихся теорий (См.: Галимов Б.С. Картина мира и научная теория //Формирование и функционирование научной картины мира. – Уфа, 1985. – С. 53-54). Из-под теорий «вымывается», таким образом, объективное, а его место всё в бóльшей мере занимает субъективное.

Когда наука утрачивает объективные основания, она обращается к «откровению», которое не является необходимым продуктом её собственного развития. Если «откровение» нисходит на неё как бы «свыше», т.е. привходит извне, то философия, напротив, органическим образом вплетена в саму живую ткань науки. В этом смысле она есть нечто такое, что предшествует «откровению» и, следовательно, является более глубоким. Поэтому-то и новые «откровения» даются, как правило, раздвижением границ философского мышления. Философия – это эрос науки; религия – её любовь. «Знание глубин эроса почти полностью утрачено», – пишет Ю. Эвола. А ведь этот самый древний, почтенный и могущественный из богов – захватывающий поток, открывающий иные миры (См.: Эвола Ю. Метафизика пола. – М.: Беловодье, 1996). Эрос, как желание вечного обладания благом, оказался сегодня подавленным тем технократическим духом, который прямо идёт на человека, отрывая его от земли.

Во все времена учёные сближались с философами в том отношении, что их охватывало некое неистовство, они страстно стремились к красоте, но на вершине своих достижений всё же удержаться не могли. Захваченные гармонией и мозаичностью открывшегося им мира, они уподоблялись вакханке, жаждущей увеличить добро и красоту в явленном мире. «Музыка и исследовательская работа в области физики, – писал А. Эйнштейн, – различны по происхождению, но связаны между собой единством цели – стремлением выразить неизвестное» (См.: Эйнштейн А. Собр. науч. трудов в 4-х т.: Т. IV. – М.: Наука, 1967.– С. 142-143). Именно к миру ещё никогда не бывшему, к красоте, бесконечно превосходящей ту, которой служит и перед которой преклоняется примитивный рассудок, устремлялись Платон и Николай Кузанский, Николай Коперник и Галилео Галилей, Блез Паскаль и Готфрид Лейбниц, Нильс Бор и Альберт Эйнштейн, Николай Лобачевский и Эмми Нетер. Их идеи находили безумными, но сами они их считали ещё недостаточно безумными для того, чтобы проникнуть в тайну мироздания. Можно много знать, но ничего не создать. Творение и труд – понятия различные. Труд изгоняет эрос и, напротив, эрос и творчество тождественны. Эрос замешан на воображении. Воображение же – важнее знания, «ибо знание ограничено, воображение же охватывает всё на свете, стимулирует прогресс и является источником его эволюции» (Там же. – С. 142).