Здесь уместно сослаться на св. Григория Нисского, среди трудов которого есть и толкование «Песни Песней». Вот что пишет о нем протоиерей Георгий Флоровский в книге «Восточные отцы IV —VIII веков»: «Любовь к ближним неразделима с любовью к Богу. Одно не возможно без другого. И любовь есть некая связь внутренняя или срастворение с любимым. Эта связь осуществляется в Церкви — в символике Песни Песней церковь обозначается «подобием верви», «так как вся делается единой вервию и единой цепью…»[188] В другом месте Георгий Флоровский разъясняет: «Коль скоро снимается верхняя одежда безнадежности, и душа видит, что превосходящая чаяния и неописанная красота Возлюбленного во всю вечность веков обращается всегда все более совершенною, — тогда приходит в сильнейшее желание и чрез дщерей иерусалимских открывает Возлюбленному расположение сердца, — что приняв в себя избранную стрелу Божию, уязвлена в сердце острием веры, смертельно устрелена любовью». А по слову Иоаннову «Бог есть любовь»… Так говорит св. Григорий о томлении верующей любви в своих толкованиях на «Песнь Песней». Вершина пути есть некое «божественное и трезвенное упоение», «исступление ума», — экстаз. И при этом экстаз безмыслия, — созерцание вне понятий и вне образов, — экстаз без видений».[189]
Пробуждение «самости» или «самкости»?
Из приведенного выше сжатого изложения толкования св. Григорием Нисским Песни Песней становится вполне ясно, почему эта книга была включена в свод Библии. И все же очень трудно осмыслить в ключе размышлений этого отца Церкви, например, такое место из Песни Песней:
«О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника; Живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями; Два сосца твои, как два козленка, двойни серны;… Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностью! Этот стан твой похож на пальму и груди твои на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих как от яблоков; Уста твои, как отличное вино. Оно течет прямо к другу моему, услаждает уста утомленных».[190]
Очень трудно этот гимн женской красоте истолковывать в символике отношения Христа и Церкви. Да и сам о. Сергий Булгаков об этом пишет:
«Насколько в возлюбленной для любящего вся тварь предстает как образ женской красоты, настолько же и возлюбленная при этом осознает свою женственность, открывается сама себе».[191] «Не влюблена ли природа в красу свою и не есть ли в красе этой что-то девичье, стыдливое и страстное? Поэты и художники одни лишь видят знают эту космическую Афродиту, ее самолюбование, влюбленность природы в свою идею, творения в свою форму. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина… Влеки меня, мы побежим за тобою».[192] Не шепчет ли в этих страстных признаниях влюбленной вся природа в эротической истоме своей и в любовном восхищении своем?… И не эти ли вздохи и лепет подслушивает поэт, не эти ли раскрывающиеся объятия видит художник? Влечение материи к своей собственной форме-идее (вспомним тут Аристотеля и его учение о форме, как действительности того, что в материи дано лишь как возможность — Э.С.), стремление познать себя, облечься в свою собственную форму, в существе своем есть эротическое стремление, в самой телесности идей заключено нечто муже-женское, пылают сомкнувшиеся объятия, в поцелуе сливаются уста. Природа, как Суламита, стремится к жениху, тоскует о нем, ищет его на стогнах, а когда находит, то блаженно изнемогает от любви: «Левая рука его у меня под головой, а правая обнимает меня».[193] …Таков панэротизм природы… Эротическое взаимопроникновение формы и материи, идеи и тела, духовная, святая телесность».[194]
Но рядом с этими вдохновенными словами у выдающегося религиозного философа соседствуют пассажи, в определенной степени опровергающие их: