Для личности характерны два неотъемлемых свойства: свобода и нравственная ответственность. Одно без другого быть не может. В Древней Греции, где впервые в истории распустился цветок демократии, возникли и условия для расцвета личности. «Личное начало у древних греков, — пишет А.Н.Чанышев, — было не только в политике, но и в любви».[92] В то же время у Ф.Энгельса можно прочитать, что «…для классического поэта древности, воспевавшего любовь, старого Анакреонта, половая любовь в нашем смысле была настолько безразлична, что для него безразличен был даже пол любимого существа».[93] Однако у данного поэта такую мысль обнаружить трудно. Да и разве не любила Одиссея его верная супруга Пенелопа, осаждаемая многочисленными женихами. Разве могли возникнуть утонченные теории любви Платона и Аристотеля, не будь самой любви?

А если взять Древний Рим?! Именно здесь мы встречаем яркое имя Г.В.Катулла (I век н.э.), этого Римского Пушкина, который, как известно, пытался преодолеть серьезные препятствия в своей любви к замужней женщине.

Древние греки различали несколько видов любви, о которых прекрасно говорит А.Н.Чанышев в своей статье «Любовь в античной Греции». Мы только отметим, что именно греки в лице Платона разработали самую фундаментальную теорию эроса (этой теории посвящены  многие страницы книги А.В.Лукьянова «Идея метакритики чистой любви. Философское введение в проблему соотношения диалектики и метафизики»), которая, конечно же, никак не могла возникнуть на пустом месте, поскольку философские идеи не только приоткрывают новый эон, но и в какой-то мере являются отражением существующих экономических, социальных и духовных процессов.

Впрочем, споры о том, была или не была в Древней Греции личность, упираются в само понимание проблемы личности. Еще И.Г.Фихте сформулировал тезис, неявно присутствующий во всех новациях социалистической мысли — «личность должна быть приносима в жертву идее».[94] Под этой идеей он, разумеется, понимал жизнь всего человеческого рода. Такого крайнего героического подвижничества философская мысль еще не знала, и греки навряд ли об этом додумались. Принцип долженствования в фихтевской философии практически стал универсальным онтологическим отношением человека к миру. Никогда еще «дух» так не противопоставлялся чувственности. «Духовным, — писал Фихте в «Фактах сознания», — следует считать то, само содержание коего не допускает вмешательства чувств».[95] По его мнению, духовное есть то, «что совершенно не есть предмет созерцания», то, что является «нечувственным, сверхчувственным».[96]

Итак, личность — это «чистое Я» или «чистый дух». А поскольку, согласно Фихте, существует только духовная реальность, то индивид «должен погибнуть». Человеческий род есть единственно существующее.[97]

Конечно, он имел в виду прежде всего духовную жизнь, сильную и светлую, диаметрально противоположную всему темному и неясному, слабому и чувственному. «Обнаружение немощи в Я, — читаем мы в «Основах общего наукоучения» (1794 г.), — называется чувством».[98] «Я», или самосознание, должно, следовательно, освободиться от всего чувственного, стать нечувственным и бесчувственным. Не случайно Л.Фейербах, размышляя над судьбами трансцендентальной философии, специально отметил следующее: «Сущность достается здесь разуму, существование — чувствам».[99] Л.Фейербах, по всей видимости, хотел провести ту мысль, что наше отношение к миру будет гуманным, если мы пойдем не от сущности к существованию, а, наоборот, от существования к сущности, от чувственного бытия к разуму. Данная тенденция прослеживается также у греков (в частности, у Аристотеля).

Аристотель предпочитал называть «теологами» тех, кто находится под властью вдохновения. Но в одном месте своей «Метафизики» он все же говорит о теологах как о философах. Вероятнее всего, он имеет в виду экзистенциальных философов, которые выводят мир из действительно существующего Бога.

Напротив, ионийские философы, Гераклит и другие, все стремились вывести из разума. Положение — «Все течет» — мысль, принадлежащая исключительно науке разума. То, что определяется как субъект, в следующий момент превращается в объект — «Все изменяется».