Счастливая Москва
|
|
|||
| А.Платонов
Счастливая Москва |
|||
7
Они приехали за город почти с последним трамваем и назад
не могли возвратиться. Далекое электрическое зарево небосклон
отражал обратно на землю и самый бедный свет доходил до здешней
ржаной нивы и лежал на ее колосьях как ранняя, неверная заря.
Но была еще поздняя ночь.
Честнова Москва сняла туфли и пошла босиком по полевой
мякоти. Сарториус со страхом и радостью следил за ней; чтобы
она ни делала сейчас, все ему приносило в сердце содрогание и
он пугался развертывающейся в нем тревожной и опасной жизни. Он
шел за нею, все время нечаянно отставая, и однообразно думал о
ней, но с такой трогательностью, что если бы Москва присела
мочиться, Сарториус бы заплакал.
Честнова дала ему понести туфли, он незаметно обнюхал их и
даже коснулся языком; теперь Москва Честнова и все, что
касалось ее, даже самое нечистое, не вызывало в Сарториусе
никакой брезгливости, и на отходы из нее он мог бы глядеть с
крайним любопытством, потому что отходы тоже недавно составляли
часть прекрасного человека.
-- Товарищ Сарториус, что мы будем теперь делать? --
спросила Москва. -- Ведь ночь еще стоит и скоро ляжет роса...
-- Не знаю, -- угрюмо ответил Сарториус. -- Мне наверное
придется любить вас.
-- Вот колхоз в лощине спит, -- показала Честнова в даль.
-- Там хлебом сейчас пахнет и ребятишки спят в овинах. А коровы
лежат где-нибудь на выгоне и над ними начинается туман
рассвета... Как люблю я все это видеть и жить!
Сарториусу же были теперь безразличны все коровы и сопящие
во сне ребятишки. Он даже хотел, чтобы земля стала пустынной и
Москва бы не отвлекала никуда своего внимания, а целиком
сосредоточилась на нем.
Под утро Москва и Сарториус сели в землемерную яму,
обросшую теплым буьяном, спрятавшемся здесь от культурных
полей, как кулак на хуторе.
Сарториус взял Честнову за руку; природа, -- все, что
потоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и открывалось
перед взором, всегда незнакомо и первоначально -- заросшей
травою, единственными днями жизни, обширным небом, близкими
лицами людей, -- теперь эта природа сомкнулась для Сарториуса в
одно тело и кончилась на границе ее платья, на конце ее босых
ног.
Всю свою юность Сарториус провел в изучении физики и
математики; он трудился над расчетом бесконечности как тела,
пытаясь найти экономический принцип ее действия. Он хотел
открыть в самом течении человеческого сознания мысль,
работающую в резонанс природы и отражающую поэтому всю ее
истину -- хотя бы в силу живой случайности, и эту мысль он
надеялся закрепить навеки расчетной формулой. Но он сейчас не
сознавал никакой мысли, потому что в голову его взошло сердце и
там билось над глазами. Сарториус погладил руку Москвы, твердую
и полную, как резервуар скупого, давно сдавленного чувства.
-- Семен, ну чего же вы хотите от меня? -- покорно
спросила Честнова, готовая к добру.
-- Я хочу жениться на вас, -- сказал Сарториус. -- Больше
я не знаю, чего хотеть.
Москва задумалась и съела былинку бурьяна молодым алчным
ртом.
-- И ведь правда, что больше нечего хотеть, когда любишь.
А говорят, что это глупо!
-- Пусть говорят, -- сумрачно произнес Сарториус. -- Они
только говорят, а сами наверно не любят... А что же делать,
когда я без тебя томлюсь!
-- А ты обними меня, и я тебя.
Сарториус обнял ее.
-- Ну что, тебе легче стало томиться?
-- Нет, так же, -- ответил Сарториус.
-- Тогда нам придется жениться, -- согласилась Москва.
Когда невинное, ежедневное утро осветило местные колхозы и
окрестности громадного города, Честнова и Сарториус еще
находились в землемерной яме. Узнав всю Москву полностью, все
тепло, преданность и счастье ее тела, Сарториус с удивлением и
ужасом почувствовал, что его любовь не утомилась, а возросла, и
он в сущности ничего не достиг, а остался по-прежнему
несчастным. Значит, этим путем нельзя было добиться человека и
действительно разделить с ним жизнь. Так как же быть? Сарториус
ничего не знал.
Москва Честнова лежала навзничь; небо над нею было сначала
водяным, потом стало синим и каменным, затем превратилось в
золотистое и мерцающее, как будто прорастающее цветами, --
взошло солнце за Уралом и приближалось сюда.
Москва выбралась из ямы, обтянула платье на себе, обулась
и пошла в город одна. Сарториусу она сказала, что будет его
женою впоследствии: пусть он пока работает в тресте весов и
гирь, где служит Божко, она найдет его, когда нужно будет.
Беспомощный и ничтожный вылез вслед за нею Сарториус. Он
стоял один на рассвете, в пустоте недозревших полей,
испачканный и грустный, как уцелевший воин на оконченном
побоище.
-- Зачем же ты уходишь, Москва? Я ведь люблю тебя еще
больше!
Москва обернулась к нему.
-- Я не бросаю тебя, Семен. Я же сказала, что вернусь... Я
тоже тебя люблю.
-- А почему ты уходишь от меня? Иди сюда снова опять.
Честнова стояла в недоумении шагов за десять.
-- Мне жалко, Семен...
-- Чего тебе жалко?
-- Мне жалко чего-то... Сколько я ни живу, а жизнь со мной
никак не сбывается, как я хочу.
Москва нахмурилась и стояла в обиде на границе высокой
ржи. Солнце блестело на шелке ее платья и на волосах высыхали
последние капли утренней влаги, которую она набрала в бурьяне.
Легкий ветер дул с прохладных москворецких низин и рожь неясно
бормотала опухшими колосьями; свет солнца, как мысль и улыбка,
наполнил всю местность, одна лишь Москва была невеселая и
красивое платье и тело ее, сделанные из той же светящейся
природы, не соответствовали ее печальному лицу. Сарториус снова
привел Москву в укромную траву и не мог понять, отчего им обоим
стало так скучно.
-- Отстань ты от меня! -- отодвинулась Москва вдруг от
Сарториуса. -- Я все делала, в воздухе летала и с мужьями жила
-- не ты ведь первый, грустный, милый мой!
Честнова отвернулась и легла вниз лицом. Вид ее большого,
непонятного тела, согретого под кожей скрытой кровью, заставил
Сарториуса обнять Москву и еще раз молчаливо и поспешно
истратить вместе с нею часть своей жизни -- единственно, что
можно сделать, -- пусть это будет бедно и не нужно и на самом
деле не решает любви, а лишь утомляет человека. Еще не дотерпев
объятий Сарториуса до конца, Москва обернула к нему лицо и
насмешливо улыбнулась, -- она обманывала в чем-то своего
любимого человека.
Сарториус встал на ноги таким же, как ничего не было. Это
озадачило его самого, а плачущее, влекущее чувство его не
получило никакого утешения, -- сердце болело по Москве столь же
тщетно, словно она умерла или была недостижима.
-- Ты наверно не любишь меня! -- сказал он, отгадывая
тайну.
-- Нет, я люблю, ты мне нравишься, -- убеждала Москва. --
Мне и самой ведь трудно.
Где-то вдали уже поехали по земле колхозные телеги, была
пора идти в город на работу, рассеиваться и покидать друг
друга.
Москва сидела на траве в обиде, а Сарториус примирился со
своей любовью к ней; достаточно будет жить с Москвою в браке,
любоваться ею, может быть -- родить детей, и боль чувства
впоследствии утихнет, сердце изотрется и замрет навсегда ради
спокойной и плодотворной деятельности ума.
-- Я видела в детстве, -- сообщила Москва, -- как ночью
бежал человек по улице с огнем на палке, с факелом. Он бежал к
людям в тюрьму поджигать ее...
-- Многое было такое, -- произнес Сарториус.
-- Мне его жалко все время, его убили потом.
-- Что ж такого! -- удивился Сарториус. -- Мертвых много
лежит в земле, и наверно никогда не будет такого сердца,
которое вспомнит сразу всех мертвых и заплачет о них. Это ни к
чему.
Москва затихла на некоторое время, она глядела на все, как
больная, померкшими глазами.
-- Семен... Знаешь что: ты лучше разлюби меня... Я ведь уж
многих любила, а ты меня -- первую. Ты -- девушка, а я женщина!
Сарториус молчал. Москва обняла его одной рукой.
-- Верно, Семен: разлюби! Ты знаешь, сколько я думала и
чувствовала? Ужасно! И не вышло ничего.
-- Что не вышло? -- спросил Сарториус.
-- Жизни не вышло. Я боюсь, что она никогда не выйдет и я
теперь спешу... Я раз видела одну женщину, она прислонилась
лицом к стене и плакала. Она плакала от горя -- ей было
тридцать четыре года, и она горевала по своему прошлому времени
так сильно, что я подумала -- она потеряла сто рублей или
больше.
-- Нет, я люблю тебя, Москва, -- угрюмо сказал Сарториус.
-- Мне с тобой хорошо будет жить!
-- А мне с тобой будет нехорошо! -- отвергла Москва. -- И
тебе будет плохо: ну зачем ты врешь, что хорошо!.. Сколько раз
я хотела разделить свою жизнь с кем-нибудь, и теперь хочу, -- я
ничуть не жалела своей жизни и не буду ее жалеть никогда! На
что она мне нужна без людей, без всего эсэсэра? Я комсомолка не
оттого, что бедная девочка была.
Честнова говорила с огорчением, с серьезностью, как
изжившая опытная старуха, и поблекла от слабости своего сердца,
сжавшегося сейчас в ее груди, как в темной безвестности.
-- Чтоб ты мне поверил, я тебя поцелую! -- она поцеловала
одичавшего от грусти Сарториуса; он лишь следил со страхом, как
быстро постарела ее очевидная красота, но это стало еще сильнее
для его любви.
-- Я выдумала теперь, отчего плохая жизнь у людей друг с
другом. Оттого, что любовью соединиться нельзя, я столько раз
соединялась, все равно -- никак, только одно наслаждение
какое-то... Ты вот жил сейчас со мной, и что тебе --
удивительно что-ли стало или прекрасно! Так себе...
-- Так себе, -- согласился Семен Сарториус.
-- У меня кожа всегда после этого холодеет, -- произнесла
Москва. -- Любовь не может быть коммунизмом: я думала-думала и
увидела, что не может... Любить наверно надо, и я буду, это все
равно как есть еду, -- но это одна необходимость, а не главная
жизнь.
Сарториус обиделся, что его любовь, собранная за всю
жизнь, в первый же раз погибла безответно. Но он понимал
мучительное размышление Москвы, что самое лучшее чувство
состоит в освоении другого человека, в разделении тягости и
счастья второй, незнакомой жизни, а любовь в объятиях ничего не
давала, кроме детской блаженной радости, и не разрешала задачи
влечения людей в тайну взаимного существования.
-- Как же нам с тобой быть теперь? -- спросил Сарториус.
-- Мы будем еще долго, -- улыбнулась Москва. -- Ты жди
меня, ты работай с Божко на фабрике весов и гирь, я приду к
тебе снова... А сейчас я уйду.
-- Куда? Посиди еще со мной, -- попросил Сарториус.
-- Нет, надо, -- сказала Москва и встала с земли...
Солнце уже уменьшилось на небе и давало сосредоточенный
накал. Вблизи гудели паровозы подъездных путей на ближнем
строительстве; мелкие аэропланы летели по небу в учебных
полетах и пятитонные грузовики везли бревна по грунту,
размалывая почву в пыль, -- жара и работа с утра
распространялись по земле.
Москва попрощалась с Сарториусом, обняв руками его голову.
Она была снова счастлива, она хотела уйти в бесчисленную жизнь,
давно томящую ее сердце предчувствием неизвестного наслаждения,
-- в темноту стеснившихся людей, чтобы изжить с ними тайну
своего существования.
Она ушла довольная, сдерживая свое удовлетворение; ей
захотелось сбросить платье и побежать вперед, будто она была
сейчас на берегу южного моря.
Сарториус остался один. Он хотел, чтобы Честнова к нему
возвратилась и они бы стали мужем и женой доверчиво и навсегда.
Сарториус чувствовал, как в тело его вошли грусть и равнодушие
к интересу жизни, -- смутные и мучительные силы поднялись
внутри него и затмили весь ум, всякое здравое действие к
дальнейшей цели. Но Сарториус согласен был утомить в объятиях
Москвы все нежное, странное и человеческое, что появилось в
нем, лишь бы не ощущать себя так трудно, и вновь отдаться
ясному движению мысли, ежедневному, долгому труду в рядах своих
терпеливых товарищей. Он хотел откупиться от всякого нынешнего
и будущего содрагания своей жизни посредством простой, любимой
жены и решил поэтому дождаться возвращения Москвы.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|