Счастливая Москва
|
|
|||
| А.Платонов
Счастливая Москва |
|||
4
Однажды в коридоре военкомата стоял худой и бледный
вневойсковик с книжкой военного учета в руках. Ему казалось,
что в райвоенкомате пахло так же, как в местах длительного
заключения -- безжизненностью томящегося человеческого тела,
сознательно ведущего себя скромно и экономично, чтобы не
возбуждать внутри себя замирающегося влечения к удаленной жизни
и не замучиться потом в тщетности, от тоски отчаяния.
Равнодушная идеологичность убранства, сделанного по дешевому
госбюджету, и незначительность служащих лиц обещали пришедшему
человеку бесчувствие, происходящее от бедного или жестокого
сердца.
Вневойсковик ожидал служащую у одного окна, пока она
дочитывала стихи в книге; вневойсковик полагал, что от стихов
каждый человек становится добрее -- он сам читал книги до
полуночи в молодости своей жизни и после того чувствовал себя
грустно и безразлично. Служащая, дочитав стих, начала ставить
вневойсковика на переучет, удивляясь тому, что этот человек, по
данным учетного бланка, не был ни в белой, ни в красной армии,
не проходил всеобщего военного обучения, не являлся никогда на
сборно-учебные пункты, не учавствовал в территориальных
соединениях и в походах Осовиахима и на три года пропустил срок
своей перерегистрации. Неизвестно, каким способом, в какой
тишине данный вневойсковик сумел укрыться от бдительности
домоуправлений, со своей военно-учетной книжкой устаревшего
образца.
Военнослужащая посмотрела на вневойсковика. Перед нею, за
изгородью, отделявшей спокойствие учереждения от людей, стоял
посетитель с давно исхудавшим лицом, покрытым морщинами
тоскливой жизни и скучными следами слабости и терпения; одежда
на вневойсковике была так же изношена, как кожа на его лице, и
согревала человека лишь за счет долговечных нечистот, въевшихся
в ветхость ткани; он смотрел на служащую с робкой хитростью, не
ожидая к себе сочувствия, и часто, опустив глаза, закрывал их
вовсе, чтобы видеть тьму, а не жизнь; на одно мгновение он
вообразил себе облака на небе -- он любил их, потому что они
его не касались и он им был чужой.
Поглядев нечаянно в даль военкомата, вневойсковик
вздрогнул от удивления: на него смотрели два ясных глаза,
обросших сосредоточенными бровями, не угрожая ему ничем.
Вневойсковик много раз видел где-то такие глаза, внимательные и
чистые, и всегда моргал против этого взгляда. "Это настоящая
красная армия! -- подумал он с грустным стыдом.-- Господи!
Почему я зря пропустил всю свою жизнь, ради иждевения самого
себя!.." Вневойсковик всегда ожидал от учереждений ужаса,,
измождения и долготерпеливой тоски, -- здесь же он увидел
вдалеке человека, сочувственно думающего по поводу него.
"Красная армия" встала с места, -- она оказалась женщиной,
-- и подошла к вневойсковику. Он испугался прелести и силы ее
лица, но из сожаления к своему сердцу, которое может напрасно
заболеть от любви, отвернулся от этой служащей. Подошедшая
Москва Честнова взяла у него учетную книжку и оштрафовала его
на пятьдесят рублей за нарушение учетного закона.
-- У меня денег нету, -- сказал вневойсковик. -- Я лучше
как-нибудь живьем штраф отплачу.
-- Ну как же? -- спросила Москва.
-- Не знаю, -- тихо произнес вневойсковик. -- мне так себе
живется.
Честнова взяла его за руку и отвела к своему столу.
-- От чего вам так себе живется? -- спросила она. -- Вы
хотите что-нибудь?
Вневойсковик не мог ответить; он чувствовал, как пахло от
этой служащей красноармейской женщины мылом, потом и какою-то
милой жизнью, чуждой для его сердца, таящегося в своем
одиночестве, в слабом тлеющем тепле. Он нагнул голову и
заплакал от своего жалкого положения, а Москва Честнова в
недоумении отпустила его руку. Вневойсковик постоял немного, а
потом обрадовался, что его не задерживают, и скрылся в свое
неизвестное жилище, чтобы просуществовать как-нибудь до гроба
без учета и опасности.
Но Честнова нашла его адрес в переучетном бланке и через
некоторое время пошла в гости к вневойсковику.
Она долго ходила в глуши бауманского района, пока не
отыскала один небольшой жакт, в котором находился вневойсковик.
Это был дом с неработоспособным правлением и с дефицитным
балансом расходов, так что его стены уже несколько лет не
окрашивались свежей краской, а нелюдимый, пустой двор, где даже
камни истерлись от детских игр, давно требовал к себе
надлежащей заботы.
С печалью прошла Москва мимо стен и по смутно освещенным
коридорам этого жакта, как будто ее обидели или она была
виновата в чужой небрежной и несчастной жизни. Когда Москва
Честнова вышла по ту сторону дома, обращенную к длинному
сплошному забору, она увидела каменное крыльцо с железным
навесом, под которым горел электрический фонарь. Она
прислушалась к шуму в окружающем воздухе -- за забором
сбрасывали тес на землю и слышно, как внизывались лопаты в
грунт; у железного навеса стоял непокрытый лысый человек и
играл на скрипке мазурку в одиночестве. На каменной плите
лежала шляпа музыканта, прожившая все долгие невзгоды на его
голове -- и некогда она покрывала шевелюру молодости, а теперь
собирала деньги для пропитания старости, для поддержания
слабого сознания в ветхой голой голове.
Честнова положила в эту шляпу рубль и попросила сыграть ей
что-нибудь Бетховена. Не сказав никакого слова, музыкант
доиграл мазурку до конца и лишь затем начал Бетховена. Москва
стояла против скрипача по-бабьи, расставив ноги и
пригорюнившись лицом от тоски, волнующейся вблизи ее сердца.
Весь мир вокруг нее вдруг стал резким и непримиримым, -- одни
твердые тяжкие предметы составляли его и грубая темная сила
действовала с такой злобой, что сама приходила в отчаяние и
плакала человеческим, истощенным голосом на краю собственного
безмолвия. И снова эта сила вставала со своего железного
поприща и громила со скоростью вопля какого-то своего
холодного, казенного врага, занявшего своим туловищем всю
бесконечность. Однако эта музыка, теряя всякую мелодию и
переходя в скрежещущий вопль наступления, все же имела ритм
обыкновенного человеческого сердца и была проста, как
непосильный труд из жизненной нужды.
Музыкант глядел на Москву равнодушно и без внимания, не
привлекаемый никакой ее прелестью, -- как артист, он всегда
чувствовал в своей душе еще более лучшую и мужественную
прелесть, тянущую волю вперед мимо обычного наслаждения, и
предпочитал ее всему видимому. Под конец игры из глаз скрипача
вышли слезы, -- он истомился жить, и, главное, он прожил себя
не по музыке, он не нашел своей ранней гибели под стеной
несокрушимого врага, а стоит теперь живым и старым бедняком на
безлюдном дворе жакта, с изможденным умом, в котором низко
стелется последнее воображение о героическом мире. Против него
-- по ту сторону забора -- строили медицинский институт для
поисков долговечности и бессмертия, но старый музыкант не мог
понять, что эта постройка продолжает музыку Бетховена, а Москва
Честнова не знала, что там строится. Всякая музыка, если она
была велика и человечна, напоминала Москве о пролетариате, о
темном человеке с горящим факелом, бежавшем в ночь революции и
о ней самой, и она слушала ее как речь вождя и собственное
слово, которое она всегда подразумевает, но никогда вслух не
говорит.
На входной двери висела фанерная табличка с надписью:
"Правление жакта и домоуправление". Честнова вошла туда, чтобы
узнать номер квартиры вневойсковика, -- он указал в учетном
бланке один номер дома.
До канцелярии жакта шел деревянный коридор, по обе стороны
его жили вероятно многодетные семьи -- там сейчас с обидой и
недовольством кричали дети, деля пищу на ужин между собой.
Внутри деревянного коридора стояли жильцы и беседовали на все
темы, какие есть на свете, -- о продовольствии, ремонте
дворовой уборной, о будущей войне, о стратосфере и смерти
местной, глухой и безумной прачки. На стенах коридора висели
плакаты Мопра, Управления сберкасс, правила ухода за грудным
ребенком, человек в виде буквы "Я", сокращенный на одну ногу
уличной катастрофой, и прочие картины жизни, пользы и бедствий.
Многие люди приходили сюда, в деревянный коридор
домоуправления, часов с пяти вечера, сразу после работы, и
простаивали на ногах, размышляя и беседуя, вплоть до полуночи,
лишь изредка нуждаясь в какой-либо справке домоуправления.
Москве Честновой было удивительно узнать это; она не могла
понять, почему люди жались к жакту, к конторе, к справкам, к
местным нуждам небольшого счастья, к самоистощению в пустяках,
когда в городе были мировые театры, а в жизни еще не были
разрешены вечные загадки мучения и даже у наружной двери играл
прекрасную музыку скрипач, не внимаемый никем.
Пожилой управдом, работавший в шуме людей -- среди дыма и
разных вопросов, -- дал Честновой точную справку о всем
вневойсковике: он жил в коридорной системе второго этажа, в
комнате номер 4, пенсионер третьего разряда, общественный актив
жакта много раз ходил к нему -- уговаривать насчет
необходимости своевременного переучета и оформления своего
военного положения, но вневойсковик уже несколько лет обещал
это сделать, собираясь с завтрашнего утра посвятить весь день
на формальные нужды, но до сих пор не выполнил своего обещания
по бессмысленной причине; с полгода назад сам управдом посетил
вневойсковика на этот предмет, увещевал его три часа, сравнивал
его состояние с тоскою, скукой и телесной нечистоплотностью,
как если бы он не чистил зубы, не мылся и вообще наносил сам
себе позор, с целью критики советского человека.
-- Не знаю, что и делать с ним, -- сказал управдом. --
Один такой во всем жакте.
-- А чем он занимается вообще? -- спросила Москва.
-- Я же тебе сказал: пенсионер третьей категории, сорок
пять рублей получает. Ну, он еще в осодмиле состоит, пойдет
постоит на трамвайной остановке, поштрафует публику и опять на
квартиру вернется...
Москве стало грустно от жизни такого человека и она
сказала:
-- Как нехорошо все это!..
Управдом вполне согласился с нею:
-- Хорошего в нем нету!.. Летом он часто в парк культуры
ходил, но тоже -- зря. Ни оркестра не послушает, ни мимо зрелищ
не погуляет, а как придет, так сядет около отделения милиции и
просидит там целый день -- то разговаривает понемногу, то ему
поручение какое-нибудь дадут: он сделает пойдет, -- любит он
административную работу, хороший осодмилец...
-- Он женатый? -- спросила Москва.
-- Нет, он неопределенный... Формально холост, но все ночи
проводит молча с женщинами, уж сколько лет подряд. Это его
принципиальное дело, жакт тут стоит в стороне... Но вот что --
женщины к нему являются некультурные, неинтересные, такая как
вы -- первая. Не советую -- убогий человек...
Москва ушла из правления дома. По-прежнему стоял музыкант
у входа, но ничего не играл, а сам что-то слушал молча из ночи.
Далекое зарево трепетало над центром города, волнуясь в бегущих
тучах, и огромное загроможденное мраком небо открывалось вдруг
мгновенным и острым светом, сверкнувшим из-под трамвайного
провода. В близком клубе местного транспорта пел хор молодых
работниц, увлекая силой вдохновения собственную жизнь в далекие
края будущего. Честнова пошла в тот клуб и пела там и
танцевала, пока распорядитель, заботясь об отдыхе молодежи, не
потушил свет. Тогда Москва уснула где-то за кулисами сцены на
фанерной бутафории, обняв по девической привычке временную
подругу, такую же усталую и счастливую, какой была сама.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|