Ювенильное море
|
|
|||
| А.Платонов
Ювенильное море |
|||
Босталоевой подали повозку. Она вышла в дорожном плаще, ее
черные волосы блестели от света через окно, и ей стало страшно
уезжать из совхоза, когда он остается один во тьме.
Она позвала Федератовну, велела ехать ей завтра вместе с
Вермо в умрищевский колхоз, увидеть все, что следует, и если
нужно -- поставить в райкоме вопрос о немедленной ликвидации
остатков кулачества и об удалении из района мясосовхоза всех
буржуазных, жестких элементов, иначе хозяйство вести нельзя.
-- Я заеду сама в райком,-- сказала Босталоева.-- Проверьте
лучше электрон Умрищева: по-моему, это его новый политический
лозунг.
-- С Умрищевым я одна управлюсь,-- высказалась
Федератовна.— Электрон -- я знаю что такое, меня физике научили,
-- это такая частичка; а лозунги я чую, даже когда сам оппор-
тунист молчит про них! Поезжай, девочка,--наган не забудь взять!
Вермо опечалился. Дерущиеся диалектические сущности его
сознания лежали от утомления на дне его ума.
-- Надежда Михайловна,-- произнес Вермо,-- я ехал с вами
утром и увидел на небе электромагнитную энергию! Нам нужно
сделать оптический трансформатор -- он будет превращать
пульсацию солнца, луны и звезд в электрический ток. Он будет
питаться бесконечным пространством, он...
-- Да остановись ты думать хоть ради человека-то,--
обиделась на Вермо Федератовна.-- Человек уезжает, а он
бормочет -- голову ей забивает. Девке и без тебя есть забота:
иль мы сами физики не знаем, один ученый какой! Что ты, при
капитализме, что ль, живешь, когда одни особенные думали!
-- До свиданья, Вермо,-- подала руку Босталоева.-- Делайте
пока земляные работы, а я привезу оборудование...
С теми словами Босталоева уехала в темноту, в далекий
краевой город.
В одно истекшее летнее утро повозка Надежды Михайловны
Босталоевой, директора мясосовхоза "Родительские Дворики",
остановилась в селе у районного комитета партии. Различные
партийцы расположились кругом комитета на раннем солнце; многие
спали с омертвевшими впадинами глаз, другие говорили что-то и
глядели в широту пространства, где было много положено их
молодости и силы и где сейчас уже стлался газ тракторов,
блестел тес новостроек, шли на работу бригады людей,-- пустоту
и скорбь капитализма сменял многолюдный социализм.
Секретарь райкома спал: он лег в постель не далее двух
часов назад, потрудившись всю ночь. Босталоева не хотела ждать
и вошла в комнату спящего секретаря. Он открыл глаза и узнал ее
сразу, потому что все время помнил о ней и втайне ожидал ее,
хотя и не имел никакой надежды.
Босталоева сообщила свою просьбу; секретарь лежа прослушал
ее, не понимая вначале ничего. Она ему нравилась как
соучастница в мучительной классовой борьбе, как товарищ по
беспрерывной работе и как женщина, не имеющая никакого тайного
личного наслаждения так же, как и сам секретарь.
-- Про умрищевский колхоз мы уже знаем кое-что,-- сказал
секретарь в ответ.-- Вчера мы постановили на бюро проверить
положение колхозов вокруг твоего совхоза и выжечь остатки
кулачья.
Босталоева попрощалась с секретарем и уехала. Секретарь
райкома засмотрелся ей вслед с крыльца дома -- ему стало жалко,
что она уезжает; все люди, которых он наиболее любил, постоянно
были невидимы: находились вдалеке, поглощались трудом, исчезали
из дружбы -- и нужно ждать еще пять или десять лет, чтобы
наступил коммунизм, когда механизмы вступят в труд и освободят
людей для взаимного увлечения.
В краевом городе Босталоевой негде было остановиться. Все
гостиницы давно наполнились безвыездными инженерами и
квалифицированными рабочими Ленинграда и Москвы. Босталоева
попала в город в ту пору, когда в нем почти не было приюта,
потому что буржуазно-семейные убежища строители снесли в прах,
а новые светлые сооружения еще не просохли для вселения.
Тогда Босталоева поселилась в том учреждении, где она
хотела достать стройматериалы: ей пошел навстречу местком,
который отвел ей для ночлега свою комнату и дал зеркальце, как
члену союза и женщине. Ночью Босталоева открыла окно из
месткома и засмотрелась в освещенное, гремящее строительство
заводов, улиц и жилых домов. В учреждении было темно; молча
лежали архивы, скрывая в бумагах бюрократизм, вредительство,
бред мелких исчезающих классов и воодушевленный героизм.
Босталоева прошла по коридорам гулкого учреждения, потрогала
папки в шкафах и серьезно задумалась в скучной пустоте
канцелярий.
Вымывшись в ванне, которая вполне разумно была приурочена к
какому-то кабинету, Босталоева переоделась в чистое белье и
легла спать на столе месткома, слушая через открытое окно шум
ночной работы, голоса людей, смех женихов и невест, завыванье
напряженных машин, гудки транспорта, песни сменившихся
красноармейских караулов -- весь гул большевистской жизни.
Она заснула успокоенная и счастливая, не услышав, как во
второй половине ночи по ней ходили крысы.
Наутро Босталоева пошла ходатайствовать о бревнах, гвоздях,
о динамо-машине, о проволоке и о железных частях для пресса,
который должен сжимать коровий кал и делать из него топливные
брикеты.
В большом зале учреждения стоял гул от умственной работы,
сотни усердных служащих соображали о снабжении тысячи
строительств и беспрерывно бились на плановом поприще с
представителями мест, употребляя чай в промежутках труда.
В углу того зала сидел молодой еще, но уже поседевший
ответственный исполнитель по разнарядке стройматериалов; он
уныло глядел в чад пространства своего учреждения, не видя
возможности удовлетворить самым необходимым даже ударные
строительства и спецработы.
Босталоева подошла к нему.
-- Мне нужен ящик гвоздей,-- сказала она.
Исполнитель улыбнулся и отечески-ответственно сообщил ей:
-- Голубушка моя, мне гвоздей нужно десять тысяч тонн!.. Вы
откуда?
Босталоева уселась и с задушевностью надежды рассказала
исполнителю всю нужду своего совхоза. Когда она говорила, к
исполнителю подошли еще посетители и местные служащие; все они
слушали женщину и явно улыбались над ее просьбой о внеплановом
снабжении, но сам исполнитель был грустен.
-- На весь ваш район мы дали пол-ящика гвоздей, возьмите
оттуда себе горсть!-- сказал исполнитель, привыкнув к
строительному страданию.
Все люди, бывшие близко, удовлетворенно засмеялись: они
пришли по делам планового снабжения и действовали не на основе
искренности, а посредством высшего комбинирования.
-- Вы сволочь!-- произнесла Босталоева.-- Дайте мне ваш
бумажный план, я выдумаю вам гвозди!
Ответственный исполнитель сначала составил акт об
оскорблении себя в присутствии свидетелей, а затем дал ей план,
поскольку это было его обязанностью.
Босталоева рассмотрела всю разверстку гвоздей, и ей жалко
стало каждое строительство, потому что каждое строительство
просило жадно и каждому давалось мало,-- она не могла указать,
кого надо обездолить, чтобы совхоз получил гвозди. В конце
ведомости было четыре тонны проволоки-катанки, назначенной в
контору оргтары для опытной увязки.
Босталоева пошла к начальнику учреждения с плановой
ведомостью в руках; начальник, оголтелый от голода на
стройматериалы, сидел среди чада в своем кабинете, окруженный
многолюдством ходатаев по делам. Его убеждали, перед ним
открывали очаровательные перспективы пускового чугунного
завода, если только начальник даст гвоздей, ему угрожали карами
вышестоящих инстанций и его угощали экспортными папиросами;
начальник глядел в воздух сквозь дремоту своей усталости и,
втайне радуясь, полагал про себя: "Старайтесь, крутитесь,
черти,-- ничего я вам не дам: учитесь изобретать и находить
подножные ресурсы!"
Заметив неслужебное лицо Босталоевой, начальник сразу
подозвал ее и вник в ее дело. Босталоева предложила начальнику
отдать ей полтонны катанки, а она вместо катанки сделает в
совхозе опытную увязку из соломы и пришлет ее оргтаре.
Начальник учреждения, пожилой рабочий, вдруг потерял свою
дремоту и ясными глазами оглядел всю Босталоеву.
-- Тебе сколько -- полтонны нужно?-- спросил он.-- Возьми
себе все четыре, ты из них дело сделаешь... Горюнов!-- крикнул
он ближнему секретарю.-- Снять катанку с оргтары, перенарядить
ее "Родительским Дворикам"! Поставь вопрос об этой оргтаре
перед РКИ, пускай ей шерсть там опалят: надо показать
мерзавцам; что металл бывает горячий. Верещасный!--
провозгласил начальник поверх гула учреждения в сторону
ответственного исполнителя,-- зайди ко мне после занятий, я
тебя, может, уволю за проволоку...
В тот же день Босталоева отправила три тонны катанки на
совхоз, а одну тонну оставила на складе; затем -- уже к вечеру
-- она явилась на гвоздильный завод и попросила директора
нарубить ей из проволоки гвоздей.
-- А за что мне их вам рубить?-- сказал директор.-- За ваши
глаза?
-- Да,-- ответила Босталоева и посмотрела на него своими
обычными глазами.
Директор глянул на эту женщину, как на всю федеративную
республику,-- и ничего не сумел промолвить: сколько он ни
отправлял в республику продукции, выгоняя промфинплан до
полутораста процентов, республика все говорила: мало даешь -- и
сердилась. И теперь стояла перед ним эта женщина,
требовательная, как республика, и так же лишенная пока богатых
фондов и особой прелести.
-- Разве поцеловать мне вас за гвозди!-- улыбнулся
директор.
-- Ладно,-- согласилась Босталоева.
Директор с удивлением почувствовал себя всего целиком -- от
ног до губ,-- как твердое тело и даже внутри его все части
стали ощутительными,-- до этого же он имел только одно сознание
на верху тела, а что делалось во всем его корпусе, не
чувствовал.
-- А вы не обидитесь?-- спросил директор, бдительно
наблюдая кабинет: нигде не слышно было шагов, телефон молчал
вентилятор гудел ровно, как безмолвный.
-- Не обижусь,-- ответила Босталоева,-- потому что я
привыкла... Прошлый год я достала кровельное железо, мне
пришлось за это сделать аборт. Но вы, наверно, не такая
сволочь...
--Нет,-- спокойно сказал директор, садясь на место.-- Где
ваша катанка: вечером я сам стану за автомат, вы подождете
десять минут и получите свои гвозди... Везите катанку сюда.
Директор равнодушно опустил голову к текущим делам.
Босталоева сама подошла к нему и поцеловала его -- таким
способом, что впоследствии, когда Босталоева уже ушла, директор
ходил в уборную глядеться в зеркало -- не осталось ли чего на
его лице от этой женщины, потому что он все время чувствовал
какой-то лишний предмет на своих губах.
Вечером Босталоева получила гвозди на заводе. Директор сам
вывез ей из цеха четыре ящика на электрокаре и взял расписку в
получении продукции. Босталоева отправила гвозди на вокзал и
пошла ночью, под взошедшей слабой луной, по новостроящимся
гремящим улицам. Она читала вывески неизвестных ей организаций
-- "Химрадий", "Востокогаз", "Электробюро высоких напряжений",
"Комиссия воздуходувок", "Контора тяжелых фундаментов", "НТО
изучения вибраций промустановок", "КрайВЭО" и т. п.-и была
рада, что таинственные, мутные и нежные силы природы действуют
в рядах большевиков, начиная от силы тяжести и кончая нежной
вибрацией и электромагнитной волной, трепещущей в темной
бесконечности.
Окна "КрайВЭО" были освещены; девушки-техники работали,
склонившись над чертежными досками; молодой инженер, поседевший
от бурной технической жизни, проверял на логарифмической
линейке расчеты техников и показывал изуродованным рабочим
пальцем в просчеты и ущербы чертежей.
Босталоева прислонилась лицом к оконному стеклу и долго
смотрела на своих ровесниц и товарищей. Лунная ночь шла в
легком воздухе, летние сады и травы по-прежнему произрастали на
земле, но они были почти безлюдны теперь, как отжившее явление,
никто не гулял по ним в праздности настроения.
Босталоева вошла в КрайВЭО, подумала в недоумении про свою
долю и попросила динамо-машину в сто лошадиных сил у
заведующего сектором снабсбыта. Заведующий ничего не сказал в
ответ Босталоевой, только посмотрел куда-то мимо нее -- в
страну электрического голода. Босталоева прошла в своем
мучении, что нету машин, по нагретым, освещенным горницам
учреждения, и ей понравился глубокий труд технической науки.
Одна чертежница миловидно улыбнулась Босталоевой; Босталоева
тотчас же заметила эту человечность, и, склонившись над
чертежной доской, две женщины поговорили, как подруги: одна
скучала по ребенку, ожидающему мать до полночи в запертой
комнате, другая хотела динамо-машину. По утрам та чертежница
занималась в Чертежно-конструкторском институте, а после, не
заходя домой, сразу поспевала на работу; ночью же она старалась
меньше спать, чтобы больше видеть своего ребенка. Босталоева
обещала чертежнице приходить в ее комнату с вечера и заниматься
с ребенком, пока возвратится мать.
На другой день Босталоева так и сделала, переселившись в
жилище чертежницы на время командировки. Она рисовала
четырехлетнему мальчику коров и солнце над ними, изобразила
партийную умную старушку Федератовну, потом быка, коровью драку
у водопоя; одинокий мальчик смотрел и слушал эти факты с
пользой и удивлением. Наконец пришла мать, которая долго не
давала спать ребенку, и с подробностью рассказала ему, что она
делала в долгий день и про динамо-машину, которую она начала
чертить в институте с натуры.
Босталоева сразу же узнала от матери-чертежницы, что это --
большая динамо-машина, она давно стоит в аудитории, как
чертежная модель, но сколько в ней сил, неизвестно: завтра
чертежница обещала списать табличку-спецификацию.
Утром Босталоева пошла в то учреждение, где она впервые
стала на ночлег, и там ей дали повестку, чтобы она явилась днем
в нарсуд -- как ответчица по делу о названии сволочью
государственного служащего.
Рабочий судья прочитал вслух перед лицом интересующегося
народа дело Босталоевой и вдруг дал свое заключение: ответчицу
оправдать и вынести ей публичную благодарность за бдительность
к экономии металла, а истца-служащего при знать действительной
сволочью и предать наказанию как негодную личность. Народ
вначале было озадачился, но потом обрадовался суждению судьи;
истец же наклонил лицо и публично опозорился, впредь до особых
заслуг перед рабочим классом.
Из камеры суда Босталоева ушла, как артистка,-- под звуки
всеобщих приветствий, и сам судья воскликнул ей: "До свиданья,
приходите к нам еще выявлять эти элементы!" Была еще середина
дня, шло жаркое лето и время пятилетки. Заботливая тревога
охватила сердце Босталоевой, когда она остановилась среди
краевого города,-- с жадностью она глядела на доски и бревна
построек, на грузовики с железными принадлежностями, на провода
высокого напряжения,-- она болела, что в ее совхозе много одной
только природы и нет техники и стройматериалов. Еще Босталоева
страдала о том, что мало будет мяса для гремящего на постройках
пролетариата, если даже "Родительские Дворики" дадут две тысячи
тонн,-- и ей надо поскорее маневрировать.
Босталоева зашла в институт к подруге-чертежнице и увидела
старую динамо-машину, с которой студентки чертили детали. Она
прочитала на неподвижной машине надпись, что в ней 850 ампер,
110 вольт, но не знала -- сильно это или слабо. Выйдя из
института, она написала телеграмму Вермо, что машина есть, но в
ней 850 ампер и по ней учатся черчению молодые кадры; как же
быть?
Ночью инженер Вермо прислал Босталоевой ответную
телеграмму: "Придумал более совершенную, современную
конструкцию динамо-машины, делаем ее из дерева и проволоки во
всех деталях, окрасим в нужный цвет и вышлем багажом институту.
Так как чертить можно с деревянной разборной модели --
обменяйте нашу деревянную на ихнюю металлическую, наша
деревянная конструктивно лучше, для черчения полезней".
"Дорогой мой Вермо,-- подумала Босталоева.-- Где живет
сейчас твоя невеста? Может быть, еще пионеркой с барабаном
ходит!.."
На другой день Босталоева вошла к секретарю ячейки
Чертежно-конструкторского института. Побледневший человек,
спавший позавчера, выслушал женщину и встал со своего места с
восторгом.
-- Отправляйте сегодня же нашу динамо в ваш совхоз!--
воскликнул он, наполнившись сознательной радостью.-- Мы будем
чертить трансформатор, пока не привезут деревянную модель
вашего инженера... Сколько, вы сказали, добавит мяса
динамо-машина?-- я забыл.
-- Сто или двести тонн,-- сообщила Босталоева.
Ей захотелось сейчас сделать какое-нибудь добро этому
товарищу; она любила всякое свое чувство сопровождать веществом
другого человека, но секретарь глядел на нее отвлеченно, и она
воздержалась.
Через несколько суток секретарь сам построил упаковочные
ящики и отправил динамо-машину в "Родительские Дворики", в то
же время он попросил еще раз приехать через полгода, но
Босталоева лишь косвенно улыбнулась на это.
-- Тогда мы возьмем шефство над вашим совхозом!--
провозгласил секретарь ячейки.
-- Ладно,-- согласилась Босталоева.-- Вы помогите нам
организовать в совхозе учебный комбинат. Нам хочется достать
ювенильное море, тогда мы нарожаем миллионы телят, и вы не
успеете поесть наше мясо... Но вперед нам нужно сто пастухов
сделать инженерами.
-- Ювенильное море!-- вскричал секретарь, сам не зная, что
это такое, но чувствуя, что это хорошо.-- Мы добьемся через
крайком в порядке шефства, чтоб теперь же у вас был технический
комбинат!
-- Нам нужна электротехника, гидрология и наука о мясном
животноводстве,-- говорила Босталоева,-- плюс еще общая
подготовка...
-- Даю!-- радовался секретарь.-- Сегодня же поставлю
шефство на ячейке и на общем собрании. Обними меня.
Босталоева обняла это худое тело, выгорающее сразу от всех
лучших причин, какие есть в жизни.
-- Достань мне электрические печи для коровников,-- скромно
улыбнулась Босталоева, не переставая оглядывать секретаря,-- и
арматуру для них, и наружные изоляторы, и еще кое-что... На
тебе спецификацию.
-- Печей нету нигде,-- отказал секретарь, уходя в
сторону.-- Через месяц у нас будет практика в конструкторских
мастерских: сделаем через два месяца в порядке шефства, давай
спецификацию! Тебе не поздно?
-- Ладно,-- разрешила Босталоева,-- мне даже рано, мне
нужно к зиме.
Она ушла; секретарь склонил голову к столу и перестал
чувствовать в сердце интерес к окружающим фактам.
-- Буду шефствовать!-- с горем выступающих слез воскликнул
он и стал провертывать на столе текущие дела.
В тот день Босталоева уехала на подводе в леспромхоз. У нее
появилось целесообразное желание -- завести себе повсюду шефов,
чтобы обратиться к сердцу рабочего класса и тронуть его.
В леспромхозе Босталоева прожила целую декаду, прежде чем
успела добиться любви к "Родительским Дворикам" у всего
треугольника. Однако же директор леспромхоза решил упрочить
свою симпатию к мясосовхозу чем-нибудь более выдающимся, чем
одно симпатичное настроение. И он написал двустороннее шефское
обязательство, по которому леспромхоз немедленно отправлял в
совхоз бревна, доски, брусья, оболонки и различные жерди, а
совхоз ежемесячно должен отгружать леспромхозу по две тонны
мяса, в качестве добровольного угощения!
Но когда вопрос о шефстве был поставлен на коллективное
размышление рабочих, Босталоева объявила, что она согласна
угощать рабочих, но только чтобы директор не ел ее мяса, потому
что он допустил в подходе к шефству оппортунистическую
практику, а она оппортунистов питать не хочет
-- она не гнилая либералка.
Сидевшее собрание встало наполовину при этих словах и
отказалось есть даровое мясо Босталоевой, вымученное из нее
директором. Председатель профкома произнес свою речь, где он
уничтожил всякий факт нищенства и угощенчества, в которых
рабочий класс никогда не понуждается.
Директор, пока слушал, уже успел написать в блокноте
черновик признания своей правой, деляческой ошибки. На квартире
он не спал всю ночь; он глядел через одинарное окно в тьму
лесов, слушал голоса полуночных птиц и ожидал от тишины природы
смирения своих тревожных чувств; но и тут он не мог
успокоиться, поскольку такое отношение к природе есть лишь
натурфилософия -- мировоззрение кулака, а не диалектика. На
рассвете директор вышел в контору и там написал чернилами
раскаяние в одной ошибке и ордер на отправку "Родительским
Дворикам" лесоматериалов в полуторном количестве против того,
что просила Босталоева.
К вечеру того же дня Босталоева приехала обратно в
крайцентр. Она уже тосковала по совхозу, у нее даже болел
иногда живот от страха, что в "Родительских Двориках"
что-нибудь случится. У Босталоевой осталась теперь одна забота
-- заказать пресс для приготовления навозных брикетов, а потом
уехать в степь. Промучившись целый ряд суток по всему кругу
учреждений, Босталоева не нашла себе такого сочувствия, чтобы
ей дали предметы для устройства пресса, и притом во внеплановом
порядке. В горе своем Босталоева прошла в крайком партии. Там
ее принял третий секретарь крайкома, старик, паровозный
машинист; он пил чай с домашним пирогом и старался вообразить
себе ясно этот пресс, делающий топливо из животных нечистот.
-- Хорошо,-- сказал в заключение старик, представив себе
жмущую машину пресса.-- Зачем ты шаталась по всему нашему
бюрократизму, кустарная дурочка! Ты бы зашла ко мне сразу.
Старший машинист позвонил по телефону в Институт
Неизвестных Топливных Масс и велел помочь "одной девице" жечь
коровье добро, а вечером пусть институт сообщит ему на квартиру
свое исполнение.
-- Ступай теперь, умница, в этот институт,-- сказал
секретарь.-- Там ребята тебе сделают пресс... Спроси инженера
Гофт, это мой помощник -не здесь, а на паровозе... Если
обидишься на что-нибудь, зайди опять ко мне.
По уходе Босталоевой секретарь долго был доволен: старый
механик почувствовал, что ушедшая девушка носила в своей голове
миллион тонн нового топлива. Доев домашний пирог, он пошел к
первому секретарю краевого комитета и сказал ему, что настала
пора обратить в топливо все животные извержения, лежащие на
площади края. Первый секретарь согласился подумать над этой
задачей в текущих делах бюро.
Когда наступило бюро, то на заседание вызвали как
докладчика Босталоеву и двух теплотехников из Института
Неизвестных Топлив. Обсудив мероприятие, бюро крайкома поручило
институту сделать в течение двух месяцев два опытных пресса для
"Родительских Двориков", а сам босталоевский совхоз превратить
в свою опытную станцию, связавшись с инженером Вермо и кузнецом
Кемалем.
Наполнившись счастьем своих достижений, Босталоева уехала
наутро в "Родительские Дворики", навстречу будущему времени
своей жизни.
Тем временем как Босталоева была в командировке, в
"Родительских Двориках" умерло восемнадцать коров, а у одного
быка непонятным образом был отрезан член размножения, и бык
тоже умер.
Кроме того, семь коров были убиты в драке животных у
дальнего водопоя, когда бык не сумел установить правильной
очереди: старые коровы начали стервенеть и бодаться и семерых
трехлеток кончили на месте.
Федератовна же лежала десять дней, больная животом и
поносом, и только терла десны во рту, не имея зубов, чтобы ими
скрипеть.
Високовский лично производил вскрытие коров и нашел
причиной их смерти крупную нечищеную картошку, которую им
скормили либо нештатные пастухи, либо неизвестные подкулачники.
Високовский призвал к павшим коровам выздоравливающую
Федератовну и, заплакав редкими слезами, жалобно сказал:
-- Я не могу больше служить в таком учреждении!.. Я
специалист, я никаких родных в мире не имею, а здесь животных
воспитываю, а ваши кулаки их картошками душат, ваши колодцы
сухими стоят... Если кулаки у вас еще будут, а воды все мало и
мало, я уеду отсюда. Я два года любил телушку Пятилетку, в ней
уж десять пудов веса было, я мясного гения выращивал здесь, а
ее теперь затоптали в очереди за водой! Это контрреволюция: я
умру -- или жаловаться буду!..
Федератовна скучно поглядела на Високовского, как глядела
на обычно на беспартийных.
-- Какие это наши кулаки, дурак ты узкий!.. Езжай на
дальние степи стеречь гурты, я всех пастухов арестовала.
-- Сейчас поеду,-- вытерев лицо, смирно согласился
Високовский.
Федератовна сняла с работы также Вермо и Кемаля вместе с их
бригадами, рывшими котлованы под ветряную мельницу и еще под
одно сооружение, смысл которого Вермо до приезда Босталоевой
никому не говорил,-- всю живую людскую наличность Федератовна
бросила в мясные гурты.
Сама же Федератовна села в таратайку и поехала без
остановки в умрищевский колхоз.
В колхозе была тишина, из многих труб шел дым, слабый от
безветрия и солнечной жары,-- это бабы пекли блинцы; на дворах
жили толстые мясные коровы и лошади, на улицах копались куры в
печной золе и из века в век грелись старики на завалинках,
доживая свою позднюю жизнь. Грустные избы неподвижно стояли под
здешним старинным солнцем, как бедное стадо овец, пустые дороги
выходили из колхоза на вышину окружающих горизонтов, и
беззаботно храпели мужики в сенцах, наевшись блинцов с
чухонским маслом. Еще на краю колхоза Федератовна встретила
четырех баб, которые понесли в горшках горячие пышки в совхоз
своим арестованным мужьям-пастухам; однако те бабы, видно, не
особо горевали, так как ихние туловища ходили ходуном от сытых
харчей и бабы зычно перебрехивались.
Тоска неподвижности простиралась над почерневшими
соломенными кровлями колхоза. Лишь на одном дворе ходил вол по
кругу, вращая, быть может, колодезный привод; водило, к
которому был привязан вол, оказалось слишком длинным, так что
для вола требовался большой круг и ему разгородили соседние
плетни; поэтому вол то выходил на улицу, то скрывался на гумно.
Одинокий поющий звук ворота, вращаемого бредущим одурелым
животным, был единственным нарушением в полуденной тишине
дремлющего колхоза.
Федератовна остановила свою таратайку и пошла сквозь по
избам: ее всегда возмущала нерациональная ненаучная жизнь
деревень, устройство печек без правильной теории
теплоиспользования, общая негигиеничность и классовое
исхищрение зажиточных жителей.
В первой же избе, которую посетила Федератовна, была бьющая
в глаза ненормальность: в печке стояли два горшка с жидкой
пищей и бежали наружу, а баба сидела на лавке с чаплей и не
принимала мер.
Федератовна как была, так и бросилась в печку и выхватила
оттуда оба горшка голыми руками.
-- Нет на вас образования, серые черти!-- с яростью сказала
Федератовна хозяйке.-- Ведь жидкость-то расширяется от
температуры, дура ты обнаглелая,-- зачем же ты воду с краями
наливаешь: чтоб жир убегал?.. А в колхоз небось шла --
брыкалась! Да как же тебя, домовую, образованию научить, если
прежде всего единоличного демона твоего не задушить в тебе...
У-у, анчихристы, замучили вы нашего брата!.. Дай вот я к тебе
еще приду... Я еще погляжу, как ты в ликбез ходишь, какая ты
общественница здесь, дура неумильная!..
Федератовна ушла с несчастным сердцем, а дворовая баба
сначала обомлела, а потом ощерилась.
В другой избе Федератовна начала кушать молоко и сливки и
раскушала, что это совхозная продукция, отнюдь не колхозная:
слишком высок процент жира и пенка вкусна. Здесь старушка
ничего не сказала, а только вздохнула с протяжностью и положила
зло в запас своего сердца.
На следующем дворе мужик-колхозник экстренно помчался
куда-то, не видя гостью, а гостья села на лопушок и обождала
его; в запертом сарае в тот час кто-то томительно рычал и
давился, и вскоре оттуда же стали доходить мучительные звуки
расставания с жизнью. Федератовна подошла к сараю и заметила в
прореху, что там терзается корова и еще две коровы стоят около
нее, облизывая языками ее уже утомляющееся смертью лицо. В тот
момент мужик примчался обратно: он держал в одной руке топор, а
в другой квитанцию и, отперев коровник, умертвил свое животное
топором, зажав квитанцию в зубах. Кончив дело, мужик засунул
руку в пасть коровы и вынул оттуда громадную размятую картошку,
обмоченную кровью и слизью.
В эти моменты некоторые жители уже управились заметить
таратайку Федератовны, и зажиточные ребятишки летали по дворам,
предупреждая кого нужно, что появилась сама старуха, чтоб все
сидели смирно, а остаточное кулачество пусть прячется в
колодцы. Спустя ряд мгновений в деревне потух ряд печек и
несколько последних, исхищренных кулаков полезли по бурьянным
гущам к колодцам и залезли в них по веревкам, а в колодцах сели
на давно готовые, прибитые к шахте табуретки и закурили.
Федератовна как только вышла с последнего двора, как
глянула своей зоркостью на изменившийся дух деревни, так у нее
закипело все, что было внутри, даже съеденное кушанье.
Она пошла тогда к старому бедняку, своему другу, Кузьме
Евгеньевичу Иванову, который в тот час облеживался после
работы.
Кузьма Евгеньевич со всей симпатией встретил старушку и
открыл ей тайну умрищевского колхоза.
-- Я ведь здесь, как Союзкиножурнал,-- сказал старик
Кузьма, любивший туманные картины еще со старого времени,-- все
вижу и все знаю... Тут что делается, кума, аж последняя теория
замирает в груди!.. Дай-ка я тебе чайку погрею в чугуне.
Погрев чаю, бедный старик торжественно объявил, что он
вчерашний день организационно покинул колхоз и стал
революционным единоличником, ибо Умрищев учредил здесь
кулачество.
Федератовна вцепилась здесь в бедняка-старика и, склонив
его книзу за отросток волос, начала драть оборкой юбки по
заднице:
-- Вот тебе, революционный единоличник! Вот тебе
кулачество! Вот тебе Союзкиножурнал! Все видишь, все знаешь --
так не молчи, действуй, бунтуй, старый сукин сын!.. Вот тебе
теория, вот тебе -- в груди она замирает! Не будь, не будь --
либералистом не будь! Старайся, старайся, активничай, выявляй,
помогай, шагай, не облеживайся, не единоличничай, суйся, суйся,
суйся, бодрствуй, мучитель советской власти!..
Укротившись в этом бою и выпив чаю, чтоб не пропадала
кипяченая вода, Федератовна пошла проверять экономику колхоза.
Она обнаружила, что на каждом дворе была полная живая и мертвая
утварь -- от лошади до бороны, не говоря уже про
пользовательных, про молочных или шерстяных животных. Что же,
спрашивается, было обобществлено в этом колхозе?
Никакой коллективной конюшни или прочей общественной службы
Федератовна не нашла, хотя и прощупала всю деревню сквозь, даже
в погреба заглядывала и на чердаки лазила.
С этим непонятным мнением и бушующим сердцем Федератовна
появилась к председателю Умрищеву. Умрищев, оказывается, жил в
той самой избе, по усадьбе которой бродил вол, таская ярмо
привода.
Умрищев сидел в занавешенной комнате, на столе у него
горела лампа под синим абажуром, и он читал книгу, запивая
чтение охлажденным чаем. Кроме лампы на столе Умрищева кружился
вентилятор и подавал в задумчивое лицо человека беспрерывную
струю воздуха, помогающую неустанно мыслить мыслителю. Зная
науку, Федератовна расследовала действие вентилятора и нашла,
что он кружится силой вола, гонимого погонщиком, который ходил
вослед животному с лицом павшего духом, вол передавал свою
живую мощь на привод, а от привода шли далее -- через
переходные оси-канаты, за канаты были привязаны веревки, а уж
вентилятор вращала суровая нитка.
-- Здравствуй, негодный!-- сказала Федератовна.
-- Здравствуй, старушка!-- ответил Умрищев.-- Что это тебя
носит по всей территории?! Ты бы лучше жила всидячку и берегла
силу в голову.
-- Ты что это?.. Где у тебя тут диалектика в действии? Ты
что -- ты кулачество здесь рожаешь?.. Я все, батюшка, знаю, я
все, батюшка, видела!.. Замолчи, несчастный схематик,-- сейчас
тебя тресну!
-- Садись,-- сказал Умрищев, держа одну руку близ
утомившейся головы, а другую кладя на зачитанную страницу,--
садись, старушка: встоячку я не говорю... Ты у меня видела
отсутствие обезлички -- первый этап моего руководства.
-- Какое такое отсутствие обезлички?-- как молодая,
затрепетала вся Федератовна.-- А ты знаешь, что твои колхозники
пастухами у нас были, что они коров наших в гроб кладут, целые
гурты твои бабы обдаивают, что...
-- Ты не штокай, старушка,-- возразил Умрищев,-- ты тверже
руководи, соблюдай классовую политику в отношении рабсилы и
держись четче на своем посту.
Старуха подвигала пустыми деснами во рту и даже вымолвить
ничего не смогла от напора ненавистных чувств.
-- Ты погляди на мое достижение,-- указывал со спокойствием
духа Умрищев,-- у меня нет гнусной обезлички: каждый хозяин
имеет свою прикрепленную лошадь, своих коров, свой инвентарь и
свой надел -- колхоз разбит на секции, в каждой секции -- один
двор и один земельный надел, а на дворе одно лицо хозяина,
начальник сектора.
-- А чьи же это лошадки у твоих хозяев?
-- Ихние же,-- пояснил Умрищев,-- я учитываю чувственные
привязанности хозяина к бывшей собственной скотине: я в этом
подходе конкретный руководитель, а не механист и не богдановец.
Старуха дрогнула было от идеологической страсти, но с
мудростью сдержалась.
-- Старичок, старичок,-- слабо сказала она,-- а в чем же
колхоз у тебя держится?
-- Колхоз держится только во мне,-- сообщил Умрищев.-- Вот
здесь,-Умрищев прислонил ладонь к своему лбу,-- вот здесь
соединяются все противоречия и превращаются силой моей мысли в
ничто. Колхоз -- это философское понятие, старушка, а философ
здесь я.
-- А все у тебя состоят в колхозе, старичок?
-- Нет, бабушка,-- пояснил Умрищев,-- я не держусь
абсолютных величин: все абсолютное превращается в свою
противоположность.
-- Покажи-ка мне классовую ведомость,-- спросила
Федератовна.
Умрищев показал графу на бумаге, что двадцать девять дворов
бедных и маломощных хозяев не состояло в колхозе: они
отписались назад с приходом Умрищева, а всего в деревне было
сорок четыре двора.
Федератовна вскочила с места всем своим округлым телом,
собираясь вступить с Умрищевым в злобное действие, но в дверь
вошел в валенках чуждый человек.
-- Здравствуй, товарищ Умрищев,-- у меня горе к тебе
есть!-- сказал пришедший.
-- Горе?-- удивленно произнес Умрищев.-- Для теоретического
диалектика, товарищ Священный, горе всегда превращается в свою
противоположность: горя боятся только идеалисты.
Священный, конечно, согласился, что горе для него не ужас,
однако у него прокисли прошлогодние моченые яблоки в
кооперативе и стали солеными, как огурцы, а морковь пролежала
свою сладость и приобрела горечь.
-- Это прекрасно!-- радостно констатировал Умрищев.-- Это
диалектика природы, товарищ Священный: ты продавай теперь
яблоки как огурцы, а морковь как редьку!
Священный жутко ухмыльнулся своим громадным пожилым лицом,
на котором лежали следы возраста и рубцы неизвестных побоищ; он
с непонятной жадностью поглядел на старушку, а затем сразу
захохотал и умолк с внезапным испугом, точно ощутив какое-то
свое, контрольное, предупреждающее сознание. От его смеха по
комнате понесся нечистый воздух изо рта, и понятно стало, какую
мощную жрущую силу носил в себе этот человек, как ему трудно
было жить среди гула своего работающего организма, в дыму
пищеваренья и страстей.
Священный сел на скамейку в одышке от собственной
тяжести,-- хотя он не был толст, а лишь громаден в костях и во
всех отверстиях и выпуклостях, приноровленных для ощущения
всего постороннего. Сидячим он казался больше любого стоячего,
а по размеру был почти средним. Сердце его стучало во
всеуслышание, он дышал ненасытно и смотрел на люден
привлекающими, сырыми глазами. Он даже сидя жил в
целесообразной тревоге, желая, видимо, схватить что-либо из
предметных вещей, воспользоваться всем ощутимым для единоличной
жизни, сжевать любую мякоть и проглотить ее в свое пустое,
томящееся тело, обнять и обессилить живущее, умориться,
восторжествовать, уничтожить и пасть самому смертью среди
употребленного без остатка, заглохшего мира.
Священный вынул рукой из мешка, пришитого к своим штанам,
кашу, съел четыре горсти и начал зажевывать ее колбасой,
изъятой из того же мешочного кармана; он ел, и видно было, как
скоплялась в нем сила и надувало лицо багровой кровью, отчего в
глазах Священного появилась даже тоска: он знал, как скудны
местные условия и насколько они не способны удовлетворить его
жизнь, готовую взорваться или замучиться от избытка и
превосходства. Надувшись и шумя своим существом, Священный
молча жевал, что лежало в его кармане.
Умрищев, вспомнив про пищу и про то, что мысль есть
материалистический факт, попросил у Священного пищи. Священный
так чему-то обрадовался, что выбросил, как рвоту, жеваное изо
рта и вынул из бокового мешка кривой кусок колбасы, законченной
на огне. Умрищев без внимания взял колбасу, но Федератовна как
глянула на этот продукт, так взвизжала, как девушка, и
зажмурилась от срама: она узнала бычий член размножения,
срезанный у производителя совхоза.
Умрищев же, начитавшись физико-математических наук, ничем
теперь не брезговал, поскольку все на свете состоит из
электронов, и съел ту колбасу.
Открыв глаза, Федератовна бросилась энергично на Умрищева и
укусила его; однако ж благодаря беззубию старушки Умрищев не
узнал боли и подумал, что в старухе загорелись стихии
остаточных страстей -- преддверие гроба. Захохотавший,
развонявшийся Священный также получил укус Федератовны, но он
лишь обрадовался, почувствовав укус старухи.
На столе Умрищева остановился вентилятор; в дверь пришел
сонный, унылый погонщик с топориком и сказал, что вол был сытый
и здоровый, но скучный последнее время и умер сейчас: наверно,
от тоски своего труда для ненужного человека.
-- Я теперь кандидат партии и ухожу со двора,-- сказал
погонщик.-Бабушка,-- обратился он к Федератовне,-- ты с
совхоза, возьми меня туда.
-- А что с тобою такое, родимец?-- спросила Федератовна.--
Чего ты прежде не сигнализировал, какой ты кандидат партии!..
-- Мне, бабушка, неважно тут стало, у меня сердце
испортилось от них и ум уморился...
-- А отчего ж у тебя сердце-то испортилось?
-- От них,-- сказал вентиляторный батрак.-- У них такая
наука, чтоб бить совхоз и твердеть зажиточному единоличнику...
Мишка Сысоев двух телок у совхоза свел -- а ты не знала,-- он
члену кооперации товарищу Священному их на фарш продал, в
кооперации товарищ Священный постоянно фарш на машине крутит,
раньше хотел сосисочную фабрику открывать -- теперь войны
ожидает... Мишка Сысоев и Петька Голованец в пастухах были у
тебя и хотели коров увезть: они порезали их на степи, а товарищ
Священный обещал им лошадь, потом подрался с нею и убил
лошадь,-- коров черекнули, а везти не на чем, тут ты поймала
пастухов и в амбар заперла. Они теперь сидят, кричат -- им там
мочи нету, а бабы им блинцы пекут из твоего молока, а мука
своя...
-- Я не давал установок бить совхоз!-- вскричал Умрищев.--
Я теоретик, а не практик: я живу здесь лишь как исторически
заинтересованная личность, а в последнее время перехожу на
точные науки, в том числе на физику и на изучение бесконечно
больших тел! Это клевета классового врага на ряды теоретических
работников!
Священный по-страшному и беспрерывно хохотал, а Умрищев
глубоко, но чисто теоретически возмущался.
На дворе же все время шел жаркий день, стареющий в ветхой
пустынной пыли, покрытой чадом тления местной почвы, и весь
колхоз находился в этой туманной неопределенности атмосферы.
-- Ведь здесь же была ликвидация кулачества: кто же тут
есть?-- узнавала Федератовна, держа бдительный взгляд на всех
присутствующих людях.-- Где же тут сидит самый принципиальный
стервец?
-- А здесь они,-- вяло показал погонщик на Умрищева и
Священного,-- а под ними зажиточные остатки, которые жир
наживают на твоей говядине с совхоза. У тебя за год сто коров
семнадцать дворов съели -- и мало, а ты один обман знала...
Федератовна на вид не удивилась, только подернулась гусиной
кожей возбуждения.
-- А чего ж бедняки-колхозники глядели и молчали?--
спросила она.
-- А это же я и есть бедняк-колхозник.-- с собственным
изумлением сказал погонщик, сам в первый раз додумав, кто он
такой.-- Как же я молчу, когда я весь говорю. На тебе топорик,
а то товарищ Священный сейчас убьет тебя.
Священный, чуть двинувшись, схватил погонщика
вентиляторного вола поперек и начал давить его слабое тело до
смерти, но погонщик стукнул его топором в темя незначительным
ударом уставших рук, и оба человека упали в мебель. Умрищев,
вообще не склонный к практике действий, обратил внимание
Федератовны на полную неуместность происходящего факта. Тем
временем лежащий Священный был далеко не мертвый и пробил
ногами стену на улицу, высунувшись конечностями в деревню, но
уже обратно он не мог подобрать свои ноги, потому что погонщик
терпеливо дорубал голову своего врага.
Федератовна взяла погонщика за руку и увела его на двор.
Погонщик напился на дворе воды, поглядел на оставшийся без
Священного мир и повеселел.
-- Это я работал на жаре без шапки, у меня голова ослабла,
и я тебе знать ничего не давал. Как буду на совхозе работать,
так куплю себе шапку.
-- Нет, малый,-- сказала Федератовна,-- ты в совхозе не
будешь работать... Ты зачем, поганец, человека убил?-- что ты
-- вся советская власть, что ли, что чуждыми классами
распоряжаешься? Ты же сам -- одна частичка, ты хуже электрона
теперь?
Погонщик помутился на вид и опустил рано стареющую голову.
-- Это, бабушка, от жары: мне голову напекло... Дай я вот
шапку куплю!
Федератовна пригнула погонщика и погладила его лохматую
голову.
-- Нет, ты брешешь -- голова у тебя нормальная...
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|