Ювенильное море
|
|
|||
| А.Платонов
Ювенильное море |
|||
Но Божев поднял лицо кверху, и все увидели на нем открытую
печаль. Кузнец Кемаль спустился в могилу, и ему подали гроб;
Кемаль уложил получше гроб в земле и прибил крышку, навеки
отделив умершую от ее врагов и товарищей, от всей будущей
жизни, которую Айна хотела как девушка и комсомолка.
Брат Айны, Мемед, не горевавший по сестре, потому что она
стала для него страшная и чужая, подошел к Божеву и сказал ему:
-- Дядь, на ней твоя веревка осталась. Она кругом пуза
завязана. Ты ее лучше возьми.
Кемаль сейчас же вскрыл гроб и развязал у покойной пояс.
Это была крученая бечева, какие применяют для кнутов. Кемаль
тут же отдал эту бечеву Божеву и закрыл гроб вторично.
-- Ей больно было, а ты ее бил!-- равнодушно сказал Мемед
Божеву, глядя на крученую бечеву.-- Она взяла и умерла, а ты с
веревкой остался!
На гурт "Родительские Дворики" прибыло много народа.
Москвич, член правления Скотоводобъединения, и худой секретарь
недалекого райкома партии повели так называемое глубокое
обследование всего мясосовхоза; Умрищев же был на воле и давал
начальству такие объяснения, которыми старался поставить всех в
тупик.
-- Был ли на совхозе распространен ваш лозунг "А ты не
суйся!"?-спрашивал Умрищева секретарь райкома.
-- Был, конечно,-- охотно отвечал Умрищев; чем вопрос был
опасней, тем Умрищев добрее и подробней отвечал на него.-- Вот
Божев сунулся к Айне -- ее погубил и сам пропал. Этот лозунг,
дорогой товарищ, идет по всему свету еще от Иоанна Грозного,
а Грозный ведь был глубокий человек: ты возьми данные истории!
Желаешь, я тебе предложу кое-что для чтения?
-- Не желаю,-- говорил секретарь.-- Вы мне скажите другое:
сколько ежедневно пропадало молока в совхозе? Сколько у вас
выдаивалось из совхозных коров молока -- руками окрестных
кулаков и зажиточных единоличников? Можете ответить?
-- Ну, еще бы!-- сообщил Умрищев.-- Наша старушка
Федератовна совалась, вот, повсюду и говорила мне, что ведер
тысячу. А если б она не совалась, то и до тебя бы дело не дошло
и вопроса такого бы не стояло.
-- Хорошо,-- спокойно произносил секретарь, безмолвно
борясь со своим сердцем.-- Сколько племенных совхозных коров
кулаки обменяли на свой беспородный скот? При содействии
Божева, конечно!
-- Я в этот счет не вмешивался,-- с точностью отвечал
Умрищев.-- Я вел глубокую тактику и довольно принципиальную
политику. А именно: пускай хоть кулаки, хоть бедняки, хоть кто,
поменяют немножко своего скота на наш. Кулака раскулачат,
бедняк войдет в колхоз -- и все совхозное племя попозже или
пораньше все равно очутится в обобществленном секторе. А вот в
этом-то и скажется доброе, хозяйственное и ведущее влияние
совхоза на колхозную прицепку. Тебе теперь понятно?
-- Вы подлец и дурак,-- тихо сказал секретарь, бледнея от
сдерживаемого страдания.-- Кулак порежет наш племенной скот, а
ваш беспородный скот принесет нам одни убытки и повальные
болезни.
-- Какой это ваш и какой это мой скот?-- спросил Умрищев.--
Я имею собственность только в виде идейных мыслей, а не коров,
я ношу при себе билет члена партии! Ты, брат, особо-то не
суйся!
-- Вы правы,-- говорил секретарь,-- билет члена партии вы
носите при себе. Но я не прав, что сволочь его носит!
Умрищев вскочил во весь рост, желая как можно мужественней
возмутиться, но вдруг икнул два раза подряд от нервного страха
и заикал далее беспрерывно.
-- Это я... книг начитался. Это я... исторически хочу... Ты
гляди на меня, как...
-- Как на икающего оппортуниста,-- сказал секретарь.
-- Хоть бы... так,-- икая, соглашался Умрищев.
-- Как на второго убийцу киргизской девушки и как на
кулацкого мерзавца!
Здесь Умрищев позабыл икнуть очередной раз и вовсе
освободился от икоты.
Секретарь райкома отвел глаза на маленькое окно гуртовой
избы и что-то подумал о летнем дне, блестевшем за стеклом. Он
вообразил красоту всего освещенного мира, которая тяжко
добывается из резкого противоречия, из мучительного содрогания
материи, в ослепшей борьбе, и единственная надежда для всей
изможденной косности -- это пробиться в будущее через истину
человеческого сознания -- через большевизм, потому что
большевизм идет впереди всей мучительной природы и поэтому
ближе всех к ее радости; горестное напряжение будет на земле
недолго. Секретарь райкома вспомнил затем Надежду Босталоеву,
чьи черные таинственные волосы, скромный рот и глаза, в которых
постоянно стоит нетерпеливое искреннее чувство, создавали в
секретаре странное и неосновательное убеждение, что эта женщина
одним своим существованием показывает верность линии партии, и
вся голова, туловище, всякое движение Босталоевой соответствуют
коммунизму и обеспечивают его близкую необходимость; Босталоева
бы умерла при торжестве кулачества или мелкой буржуазии. Но
секретарь был приучен большевизмом к беспощадному разложению
действительности, и он сказал самому себе, не обращая внимания
на Умрищева: "Я, наверно, субъективно люблю Босталоеву и
наряжаю ее в идеологическое подвенечное платье... Я опоздал --
ее надо давно назначить на гурт, пусть она покажет себя в
действии, и я полюблю ее сильнее или разлюблю совсем..."
Умрищев тем временем настолько обозлился на все сущее, что
решил уехать в дальний сибирский район, сделаться там
секретарем и основать районное негласное оппортунистическое
царство, в форме Руси Иоанна Грозного или мещерского племени:
все равно ничего не будет, пускай хоть покой обоснуется в
отдаленном месте, а прожить можно одним пеньковым промыслом или
даже не евши, чем так теоретически мучиться.
-- Как теперь партия? -- спросил Умрищев. -- Наверно,
разлюбит меня?
-- Очевидно, -- сказал секретарь и послал его к прокурору,
который уже давно ожидал Умрищева где-то на завалинках гурта.
-- Ну, тогда я соваться начну!-- пообещал Умрищев.--
Как-нибудь она меня полюбит!-- И ушел.
Как только завечерело, секретарь начал пить чай и позвал к
себе Босталоеву с мальчиком Мемедом, чтобы угостить их
чем-нибудь сладким. Федератовна же пришла по своей доброй воле
и начала причитать беспрерывно, что районная контора
задерживает контингенты стройматериалов для совхоза, что
переводы кредитных лимитов опаздывают, что среди пастухов слаба
культработа и мало заметно самозакрепление. При этом она
плакала горючими слезами, так как у нее серьезно болело сердце,
и запивала чаем потерю своих сил. Вспомнив об Айне, она уж не
могла нагореваться: ведь было же четко и ясно, что Божев --
классовый враг, отчего она не поверила своему предчувствию,
своему ноющему сердцу, а ждала фактов, либеральничала и
объективно помогала совершиться смерти.
-- Бабка-дура,-- сказал Мемед.-- Всегда плачет и всегда
живет. Сестра не плакала, а умерла...
-- Я тебя в ясли завтра отдам: у подкулачников брехать
научился? -- сказала старуха.
-- Там страшно,-- произнес мальчик.
-- А чего тебе страшно там?-- спросила Босталоева.
-- Там старик с бородой как картина висит,-- сказал Мемед
-- Бабкин жених...
Секретарь и Босталоева поняли мысль ребенка и засмеялись, а
Федератовна обиделась за Карла Маркса, хотя секретарь уверял
ее, что и Маркс бы улыбнулся сейчас.
-- Ты знаешь, отчего умерла твоя сестра?-- спросил
секретарь у Мемеда.
-- Бабка говорила -- от нее,-- ответил Мемед,-- у бабки
бдительность пропала. А сестру Афанас измучил, не бабка.
Мальчик представлял сестру с живостью всех фактов ее
мучения. Она жила тогда за десять верст от гурта, в землянке у
дальнего пастбища. Божев приезжал туда верхом на лошади и с
кнутом, а доярки и Айна с ними в бане не мылись, горячего к
обеду не варили и спали от работы мало. Но Айна не горевала,
потому что хотела сделать социализм, только чесала под рубашкой
ногтями. Божев приезжал на коне, ел пышки из своего мешка и
забирал с собою пастухов -- оставил только одного на пятьсот
коров с быками. На ночь стадо расходилось без пути, пастух
засыпал, а утром плакал нарочно, как будто от страха и горя,
потому что в стаде начали пропадать полные красные коровы и
являлись худые или мелкие, которые жрали и не росли,-- молока
же давали по четыре кружки. Именные быки тоже скрылись куда-то,
а пришли незнакомые -- они ходили скучные и худые, и совхозные
коровы их били, а неизвестные быки молчали. Айна не стала
спать, вышла на ночь пасти стадо, ходила в темноте и узнала,
что приезжали верховые мужики, пригоняли своих коров с быками и
угоняли совхозных. Айна ходила за чужими людьми следом, дошла
до степных хуторов и возвратилась. Потом она пошла на гурт за
людьми и ружьями, но ее встретил Божев и вернул обратно: "Ты,--
говорит,-- бежать от стада хочешь, ты летунья, ты врешь, я сам
считаю коров по списочному числу". Когда сосчитал, оказалось
верно. Божев изругал Айну: "Тебе замуж надо, ты бесишься -- все
коровы целы, разве ты помнишь все пятьсот коров в морду?"--
"Помню",-- сказала Айна и побежала из стада на гурт. Божев дал
ей время побежать, а потом нагнал и бил кнутом, как летунью,
которая срывает планы прокормления рабочих и служащих.
Айна упала, Божев ее взял и привез. Скоро Божев прислал
нового пастуха, потому что старый пастух пропал вместе с
десятью коровами и маточным быком; новый пастух угонял стадо
далеко и приводил его к вечеру без молока. Айна была умная и
узнала, что кулацкие и зажиточные жены выдаивают коров вдалеке.
Она тайно добежала до директора Умрищева, но Умрищев сказал ей:
"Не суйся, работай под выменем, чего ты все бесишься!"
Айна не вернулась в стадо, а пошла в районный комитет
партии. К ней пристали еще две подруги-доярки, которые бежали
навсегда от жизни в степи, Айна же шла по делу. Божев скакал за
ними полдня; доярки прятались, но Божев разглядел их с лошади и
опять бил Айну кнутом, как кулацкую девку, которая срывает
дисциплину и уводит рабочую силу. Айна говорила ему, что идет
выходить замуж за тракториста, Божев же спросил у нее отпускной
талон и снова рубцевал, что не было талона. Однако двух других
доярок Божев не задержал, и они убежали, довольные, что
спаслись, и пропали бесследно. Когда Божев остался с Айной один
в пустых местах, он вдруг весь осознался и стал напуганным. От
страха смерти, которая достанется ему за порчу батрачки, Божев
вдруг полюбил Айну. Он задумал так сильно и искренно обнять
Айну, чтобы его любовь дошла к ней до сердца и она бы за все
простила ему и согласилась быть женой. Он стал добрым, плакал
до вечера у бедного подола Айны, обнимал ее измученные ноги и
бегал в истоме по песчаным барханам. Айна все время не давалась
ему, потом опять пошла дальше в район. Но Божев вновь достиг ее
и шел за ней молча, бросив лошадь, а вечером изувечил ее, когда
Айна, усталая и измученная, легла на землю. Айна схватила
Божева за горло, когда была под его тяжестью, и душила его, но
сила клокотала в горле Божева, он не умер, а сестра Мемеда
ослабела и заснула. Наутро Божев оправил оборванную Айну,
отыскал лошадь, подпоясал доярку бечевой от своего кнута и
повез женщину на гурт, все время искренно лаская доярку за
плечи, а встречным людям говорил, что он на ней скоро женится,
так как полюбил. Айна стала смирная; ей дали два выходных дня
подряд, и она, обмывшись в бане, ходила с Мемедом по полю и так
целовала брата, что плакала от своей жадности и нежности к
нему. Потом она сказала Мемеду, как большому, все, что было, и
ушла за конфетами в совхозный кооператив. Целую ночь она не
приходила, а после ночи увидели, что она висит мертвая на
постройке колодца и под ногами у нее лежит кулек с конфетами и
зарплата за четыре месяца.
Божева осудили и увезли в городскую тюрьму. Там его вывели
во двор и поставили к ограде, сложенной из старого
десятивершкового кирпича; Божев успел рассмотреть эти ветхие
кирпичи, которые до сих пор еще лежат в древних русских
крепостях, погладил их рукой в своей горести -- и вслед за тем,
когда Божев обернулся, в него выстрелили. Божев почувствовал
ветер, твердою силой ударивший ему в грудь, и не мог упасть
навстречу этой силе, хотя и был уже мертвым; он только сполз по
стене вниз.
Умрищев же сумел убедить кого-то в районном городе, что он
может со временем, по правилам диалектического материализма,
обратиться в свою противоположность; благодаря этому его
послали работать в колхоз, ограничившись вынесением достаточно
сурового выговора. В колхозе же, расположенном невдалеке от
"Родительских Двориков", Умрищев стал поступать наоборот своим
мыслям: как только что надумает, так вспомнит, что его природа
-- это ведь оппортунизм, и совершит действие наоборот; до
некоторого времени названные обратные действия Умрищева имели
успех, так что бывшего директора колхозники выбрали своим
председателем. Но впоследствии Умрищева ожидала скучная доля, о
которой в свое время стало известно всем...
----
Уезжая, член правления скотоводного треста и секретарь
райкома определили гурту "Родительские Дворики" быть
самостоятельным мясосовхозом, а директором нового мясосовхоза
назначили Надежду Босталоеву, носящую в себе свежий разум
исторического любопытства и непримиримое сердце молодости.
В помощницы себе Босталоева взяла Федератовну, а Николая
Вермо назначила главным инженером совхоза. Зоотехник
Високовский пришел к Босталоевой в землянку и вежливо,
тщательно скрывая свою производственную радость, поздравил
Босталоеву с высоким постом. Он надеялся, что эволюция
животного мира, остановившаяся в прежних временах, при
социализме возобновится вновь и все бедные, обросшие шерстью
существа, живущие ныне в мутном разуме, достигнут судьбы
сознательной жизни.
-- Теперь засыпается пропасть между городом и деревней,--
сказал Високовский,-- коммунистическое естествознание сделает,
вероятно, из флоры и фауны земли более близких родственников
человеку... Пропасть между человеком и любым другим существом
должна быть перейдена...
-- Будет еще лучше,-- обещала Босталоева.-- Самая далекая
ваша мечта все равно не опередит перспектив нашей партии. Между
живой и мертвой природой будет проложен вечный мост.
Високовский ушел и на совхозном подворье подхватил и унес к
себе своего любимого подсвинка.
Босталоева разобралась в планах и директивах, а затем
позвала к себе Вермо и Федератовну.
-- Вермо,-- сказала она,-- в прошлом году "Родительские
Дворики" поставили пятьсот тонн мяса, в этом году нам задали
тысячу тонн, а поголовье увеличивается процентов на двадцать,
потому что мало пастбищ и мало воды...
Вермо улыбнулся.
-- Мы должны выполнить, Надежда,-- ответил инженер.--
Москва вызывает нас на творчество; нормальной мещанской работой
взять такого плана нельзя -- значит, в центре доверяют нашим
силам...
-- Партия слишком уж любит массы,-- сказала Федератовна,--
оттого она и ценит так ихний ум. Без ума этот план нам сроду не
взять!
-- Мы поставим три тысячи тонн говядины,-- высказалась
Босталоева.-- Мы не только трудящийся, мы творческий класс.
Правда ведь, товарищ Вермо?
Инженер молчал; он воображал великий расчет партии на
максимального человека массы, ведущего весь класс вперед,-- тот
же расчет, который имел сам Ленин перед Октябрем месяцем
семнадцатого года.
-- Да то ништ не правда?-- ответила Федератовна.-- Уже дюже
массы жадны стали на новую светлую жизнь: никакого укороту им
нету!
Вермо ушел в полынное поле и только что приготовился
подумать о выполнении огромного плана, как ему в лицо подул
дальний ветер с запахом горелой соломы. Инженер почувствовал,
что этот ветер ему знакомый -ветер не изменился, изменилось и
выросло лишь тело Вермо, но и в глубине его тела осталось
что-то маленькое, неизменное -- то, чем вспомнил он сейчас этот
теплый ветер, пахнущий дымом далеких печек, второй раз в жизни
подувший ему в лицо из дальних мест. Вермо обратился к самому
себе и ощутил свое сердце, все более наполняющееся счастьем,--
так же как в детстве тело наливается зреющей жизнью. Когда же
дул этот ветер в первый раз в лицо Вермо? Он обернулся на
"Родительские Дворики". Там робко дымила одна печная труба --
это кухонные мужики растопляли кухню для обеда. Шло лето,
грусть росла, и надежды на еще несбывшееся будущее расстилались
по неровному миру -- это уже чувствовал Вермо когда-то, в свой
забытый день. Над "Родительскими Двориками" не хватало
мельницы, мелющей зерно: такая мельница была в родном месте
Вермо, где он вырос и возмужал. И еще не было в совхозе такого
дома, где бы тебя всегда ожидали -- не было отца и матери,-- но
зато в совхозе были Босталоева, Федератовна, Високовский, а
мельницу можно построить... Вермо вспомнил летний день детства
на окраине родины -- маленького города и этот вечер, который
нес тогда дым жизни далеких и незнакомых людей.
Мельницу же в "Родительских Двориках" надо построить теперь
же. Сила ветра будет качать сейчас воду из колодца, а осенью и
зимою, когда дуют самые плотные ветры, сила воздушного течения
будет отапливать помещения для скота, где целых полгода зябнут
и худеют коровы. Пусть теперь степной ветер обратится в
электричество, а электричество начнет греть коров и сохранит на
них мясо, сдуваемое холодом зимы: скучную силу осеннего ветра в
зимнюю пургу, поющую о бесприютности жизни, наступило время
превратить в тепло, и во вьюгу можно печь блины.
Вечером Вермо сказал Босталоевой, как нужно отопить совхоз
без топлива. Босталоева позвала Високовского, Федератовну,
кузнеца Кемаля, еще двоих рабочих, и все они прослушали
инженера.
Кемаль заключил, что дело ветряного отопления --
безубыточное; он сам думал о том, только, не зная
электричества, хотел, чтоб ветер вертел и нагревал трением
какие-либо бревна или чурки, а чурки тлели бы и давали жар,--
однако это технически сумбурно.
-- А хватит нам киловатт-часов-то?-- спросила
Федератовна.-- Ты амперы-то сосчитал с вольтами?-- испытывала
старуха инженера Вермо.-- Ты гляди, раз овладел техникой! А
проволоку, шнур и разные частички где ты возьмешь? Мы вон голых
гвоздей второй год не допросимся, алебастру, извести и драни
нету нигде...
-- Я поеду в район, в край и достану все, что нужно,
сама,-- сказала Босталоева, запечалившись вдруг отчего-то.--
Високовский, сколько мы нагоним мяса, если в скотниках будет
тепло?..
-- Можно телят выпаивать круглый год,-- размышлял
Високовский.-- Весной мы родили две тысячи телят, а теперь
будем осеменять коров круглый год -- получим минимум три тысячи
телят, на добавочную тысячу больше. Это при том стаде, какое у
нас есть...
Далее Високовский сделал расчет на бумаге; он сообразил,
сколько дадут товарного мяса добавочные телята, на сколько
самое меньшее пополнеют благодаря теплу взрослые животные,-- и
выразил цифру: триста тонн чистого живого мяса, не считая
громадной прибавки молока и масла от улучшения бытовых условии.
-- Почти двадцать вагонов!-- обрадованно произнесла
Босталоева.-- Мы это сделаем, товарищ Вермо! Бабушка, ты будешь
бригадиршей на постройке... Бабушка, возьмись по-старинному;
когда великаны жили, говорят...
-- Обожди, девчонка,-- осерчала Федератовна.-- Великаны
были только сильны, а по уму любой цыпленок норовистей их.
Обождите, вам говорят!.. Если на небе тихо, а на дворе мороз в
тридцать градусов по Реомюру, в тридцать семь по Цельсию: вы
тогда -- что?!
Вермо думал быстрее, чем кончила Федератовна:
-- Мы, бабушка, из коровьих лепешек брикетов наделаем в
запас. Пусть Кемаль сделает деревянный пресс для обжима и
брикетирования коровьих лепешек...
-- Я уж ему двенадцать раз говорила, дураку,-- сказала
Федератовна.-Лежит зимой добро по всему гурту, а скот зябнет...
-- Мне оппортунист Умрищев не велел,-- оправдался Кемаль.--
Я несколько раз докладывался: пора, говорю, нам заготовить
деревянный блюминг, что ж это такое? Коровы ведь зарождают в
туловище не одно молоко с мясом, а и топку! Давай, говорю, мне
двух плотников и слесаря на помощь -- я тебе из коров Донбасс
сделаю, я тебе из коровьего желудка центральное отопление
поставлю...
-- Кто будет крутить ваш брикетный пресс?-- спросил Вермо.
-- Два вола,-- сообщил Кемаль.
-- Нет, ветер,-- не согласился инженер,-- не тратьте
животных, живите за счет мертвой природы.
-- Я люблю вас, гражданин Вермо,-- произнес Високовский.
-- Ветер лучше,-- согласился Кемаль.-- Пресс можно крутить,
когда ветряк не нужен для тепла.
Федератовна, хоть и была довольна, но не очень -- она
потребовала от Вермо, чтоб он составил проект с экономической
стороной, а она его проверит со всех точек: старуха была
настолько скупа и осторожна в отношении социализма, что даже
для верного друга требовала предосудительного контроля,-- мало
ли совершается в советском мире расточительства благодаря
действию слишком радостных чувств!
Вермо согласился составить проект, а Федератовна пошла
заботиться по советскому мясному хозяйству; она уже полгода как
не спала, только дремала на заре, объясняя это тем, что она уже
старая и ей было достаточное время выспаться при империализме.
Под вечер старуха села в совхозную таратайку и поехала по
всем пастбищам, по всем стадам, нажевывающим себе тело в
степях; и когда развернулась ночь, то все еще гремела в
пространстве таратайка Федератовны -- этот звук старушечьей
езды наводил жуть на нерадивых гуртоправов, потому что
невозможно было что-либо скрыть от бессонной специальной
бдительности Федератовны, умудренной хитростью классового
врага. Даже лучшие доярки вздрогнули, когда узнали, что старуха
стала помощником директора. Покойница Айна давала больше всех
работы -- она выдаивала по 190 литров молока в сутки при норме
125; бабушка же однажды просидела в степной ферме трое суток и
надоила 700 литров.
-- Сучки-подкулачницы,-- сказала тогда Федератовна двум
бабам-лодырям.-Только любите, чтоб вам груди теребили, а до
коровьих грудей у вас охоты нет...
Она помнила всех выдающихся коров в совхозном поголовье, а
быков знала лично каждого. Проезжая сквозь жующие стада,
старушка всегда сходила с таратайки и бдительно осматривала
скотину, особенно быков -- их она пробовала кругом, даже вниз к
ним заглядывала: целы и здоровы ли у производителей все части
жизни.
Сейчас уж далеко звучала таратайка Федератовны и удалялась
все более скоро, потому что старуха совала рукой в кучера и
пилила его сзади своими словами.
В эту ночь, когда поднялась луна на небе, животные
перестали жевать растения и улеглись на ночлег по балкам и по
низовьям, напившись воды у колодцев; несъеденная трава тоже
склонилась книзу, утомившись жить под солнцем, в смутной тоске
жары и бездождия. В тот час Босталоева и Вермо сели верхами на
лошадей и понеслись, обдаваемые теплыми волнами воздуха, по
открытому воздушному пространству земного шара...
Забвение охватило Вермо, когда скрылось из глаз все видимое
и жилое и наступила одна туманная грусть лунного света,
отвлекающая ум человека и прохладу мирной бесконечности, точно
не существовало подножной нищеты земли. Не умея жить без
чувства и без мысли, ежеминутно волнуясь различными
перспективами или томясь неопределенной страстью, Николай Вермо
обратил внимание на Босталоеву и немедленно прыгнул на ее коня,
оставив своего свободным. Он обхватил сзади всю женщину и
поцеловал ее в гущу волос, думая в тот же момент, что любовь --
это изобретение, как и колесо, и человек, или некое первичное
существо, долго обвыкался с любовью, пока не вошел в ее
необходимость.
Босталоева не сопротивлялась -- она заплакала; обе лошади
остановились и глядели на людей.
Вермо отпустил Босталоеву и пошел по земле пешком.
Босталоева поехала шагом дальше.
-- Зачем вы целуете меня в волосы?-- сказала вскоре
Босталоева.-- У меня голова давно не мытая... Надо мне
вымыться, а то я скоро поеду в город
-- стройматериалы доставать,
-- Стройматериалы дают только чистоплотным?-- спросил
Вермо.
-- Да,-- неясно говорила Босталоева,-- я всегда все
доставала, когда и на главной базе работала... Вермо,
сговоритесь с Високовским, составьте смету совхозного училища:
нам надо учить рабочих технике и зоологии. У нас не умеют
вырыть колодца и не знают, как уважать животных...
Но Вермо уже думал дальше: колодцы же -- ветхость, они
ровесники происхождению коровы как вида: неужели он пришел в
совхоз рыть земляные дыры?
К полуночи инженер и директор доехали до дальнего пастбища
совхоза -самого обильного и самого безводного. После того
пастбища -- на восток -- уже начиналась непрерывная пустыня,
где в скучной жаре никого не существует.
Худое стадо, голов в триста, ночевало на беззащитном
выпуклом месте, потому что нигде не было ни балки, ни другого
укрытия в тишине рельефа земли. Убогий колодец был серединой
ночующего гурта, и в огромном пойловом корыте спал бык, храпя
поверх смирившихся коров.
Редкий ковыль покрывал здешнюю степь, при этом много росло
полыни и прочих непищевых, бедных трав. Из колодца Вермо
вытащил на проверку бадью -- в ней оказалось небольшое
количество мутной воды, а остальное было заполнено отложениями
четвертичной эпохи -- погребенной почвой.
Почуяв воду по звуку бадьи, бык проснулся в лотке и съел
влагу вместе с отложениями, а ближние коровы лишь терпеливо
облизали свои жаждущие рты.
-- Здесь так плохо,-- проговорила Босталоева с болезненным
впечатлением.-Смотрите -- земля, как засохшая рана...
Вермо с мгновенностью своего разума, действующего на все
коренным образом, уже понял обстановку.
-- Мы достанем наверх материнскую воду. Мы нальем здесь
большое озеро из древней воды -- она лежит глубоко отсюда в
кристаллическом гробу!
Босталоева доверчиво поглядела на Вермо: ей нужно было
поправить в теле это дальнее стадо и, кроме того, Трест
предполагал увеличить стадо "Родительских Двориков" на две
тысячи голов; но все пастбища, даже самые тощие, уже густо
заселены коровами, а далее лежат умершие пространства пустыни,
где трава вырастет только после воды. И те пастбища, которые
уже освоены, также нуждаются в воде,-- тогда бы корма
утроились, скот не жаждал, и полумертвые ныне земли покрылись
бы влажной жизнью растений. Если брикетирование навоза и
пользование ветром для отопления даст триста тонн мяса и
двадцать тысяч литров молока, то откуда получить еще семьсот
тонн мяса для выполнения плана?
-- Товарищ Босталоева,-- сказал Вермо,-- давайте покроем
всю степь, всю Среднюю Азию озерами ювенильной воды! Мы освежим
климат и на берегах новой воды разведем миллионы коров! Я
сознаю все ясно!
-- Давайте, Вермо,-- ответила Босталоева.-- Я любить буду
вас.
Оба человека по-прежнему находились у колодца, и бык храпел
возле них. К колодцу подошел пастух. Он был на хозрасчете. У
него болело сердце от недостачи двух коров, и он пришел
поглядеть -- не чужие ли это люди, которые могут обменять коров
или выдоить их, тогда как он и сам старался для лучшей
удойности не пить молока.
Вермо в увлечении рассказал пастуху, что внизу, в темноте
земли, лежат навеки погребенные воды. Когда шло создание
земного шара и теперь, когда оно продолжается, то много воды
было зажато кристаллическими породами, и там вода осталась в
тесноте и покое. Много воды выделилось из вещества, при
изменении его от химических причин, и эта вода также собралась
в каменных могилах в неприкосновенном, девственном виде...
-- Ну как засиделая девка в шалаше,-- обратно объяснил
пастух инженеру,-- выпусти ее, она тебе сразу рожать начнет, из
нее так и посыпется.
Вермо не услышал: он заметил, как дрожали первичные волны
рассвета на востоке, и мучил в темноте своего сознания
зарождающуюся, еле живую мысль, еще неизвестную самой себе, но
связанную с рассветом нового дня. Однако, опершись рукой на
спящего быка, Вермо уже приобрел другую догадку: не пришла ли
пора отойти от ветхих форм животных и завести вместо них
социалистические гиганты, вроде бронтозавров, чтобы получить от
них по цистерне молока в один удой?
На обратном пути Вермо погрузился в смутное состояние
своего безостановочного ума, который он сам воображал себе в
виде низкой комнаты, полной табачного дыма, где дрались
оборвавшиеся от борьбы диалектические сущности техники и
природы. Не было того естественного предмета или даже свойства,
судьбу которого Вермо уже не продумал бы навеки вперед; поэтому
он и в Босталоевой видел уже существо, окруженное блестящим
светом социализма, светом таинственного летнего дня, утонувшего
в синеве своих лесов, наполненного чувственным шумом еще
неизвестного влечения.
Когда же Вермо глядел на конкретный облик Босталоевой и на
других ныне живущих людей, вырывающихся из мертвого мучения
долготы истории, то у него страдало сердце и он готов был
считать злобу и все ущербы существующих людей самым счастливым
состоянием жизни.
Возвращаясь среди утренней зари на "Родительские Дворики",
Вермо и Босталоева встретили бригаду колодезников, и Босталоева
велела колодезному бригадиру прийти вечером к инженеру Вермо,
чтобы решить вопрос о добыче подземных морей.
Молодой бригадир Милешин невнимательно потрогал ногу
Босталоевой, сидевшей на лошади, и ответил:
-- Товарищ директор, прошлый год было постановление
районного съезда о бурении на глубокую воду. Я тогда
докладывал, и моя речь транслировалась по радио на все
колхозы-совхозы. Я добился как факта, что у нас нет воды, ее не
хватит социализму -- у нас есть только одна сырость, один
земляной пот... Я вечером приду.
Босталоева сняла шапку с бригадира гидротехников и
пошевелила ему волосы.
Далее инженер и директор поехали по малоизвестной ближней
дороге, и вскоре им представился странный вид земли, будто оба
человека очутились в забытом сне: пространство лежало не в
ширину, а в толщину, и всюду были такие мощные взбугрения
почвы, что делалось скучно и душно в мире, несмотря на
окружающую прелесть свежего дня.
"Надо использовать тяжесть планеты!-- заботливо решил
Вермо, наблюдая эту толщину местной земли.-- Можно будет
отапливать пастушьи курени весовою силой обвалов или варить
пищу вековым опусканием осадочных пород..."
Мелкий человек с большой бородой стоял невдалеке на толстой
земле и читал книгу при восходящем солнце. Простосердечный
Вермо решил, что тот человек полюбил теорию и думает, вероятно,
о пролетарской космогонии, наблюдая одновременно солнце в упор.
Но Босталоева сразу рассмеялась.
-- Это Умрищев,-- сказала она.-- Он думает, что тут было
при Иване Грозном: не лучше ли?
И действительно, то стоял в глубоком размышлении Умрищев,
держа ветхую книгу в руках. Он небрежно глядел в сияющую
природу и думал о чем-то малоизвестном; лицо его слегка
похудело, но зато гуще обросло волосом и в глазах находилось
постоянное углубление в коренные вопросы человеческого общества
и всего текущего мироздания.
Он не заинтересовался конными людьми, ответил только на
привет Вермо и дал необходимое разъяснение: что колхоз его
отсюда недалеко -- виден даже дым утренних похлебок, что сам он
там отлично колхозирует и уже управился начисто ликвидировать
гнусную обезличку и что теперь он думает лишь об
усовершенствовании учета: учет!-- Умрищев вдруг полюбил
своевременность восхода солнца, идущего навстречу календарному
учтенному дню, всякую цифру, табель, графу, наметку, уточнение,
талон,-- и теперь читал на утренней заре Науку Универсальных
Исчислений, изданную в 1844 году и принадлежащую уму барона
Корфа, председателя Общества Поощрения Голландских Отоплений.
Одновременно Умрищев заинтересовался что-то принципиальной
сущностью мирового вещества и предполагает в этом направлении
предпринять какие-то философские шаги.
Босталоева скучно и гневно поглядела на Умрищева и пустила
лошадь в сильный бег; эта женщина не верила в глупость людей,
она верила в их подлость.
Вермо оглянулся издали на Умрищева -- все так же стоял
человек на толстой земле, вредный и безумный в историческом
смысле. Вермо сейчас же предложил Босталоевой собрать все
районные невыясненные и подопытные личности в одно место и
поставить производство исторического идиотизма в крупном или
хотя бы полузаводском масштабе, с тем чтобы заблаговременно
создать для будущих поколений памятники последних членов
отживших классов; Умрищев ведь тоже хотел, как нравственная и
разумно-культурная личность, быть занесенным в список штатных
единиц истории!
Босталоева ответила, что поучительные памятники следует
устраивать после гибели враждебных существ -- теперь же нужно
заботиться только об их безвозвратной смерти. Вермо наклонился
с седла, чтобы лучше разглядеть классовое зло на лице
Босталоевой, но лицо ее было счастливое и серые глаза были
открыты, как рассвет, как утреннее пространство, в котором
волнуется электромагнитная энергия солнца.
Вермо почувствовал эту излучающую силу Босталоевой и тут же
необдуманно решил использовать свет человека с
народнохозяйственной целью; он вспомнил про электромагнитную
теорию света Максвелла, по которой сияние солнца, луны и звезд
и даже ночной сумрак есть действие переменного
электромагнитного поля, где длина волны очень короткая, а
частота колебаний в секунду велика настолько, что чувство
человека скучает от этого воображения. Вермо вспомнил далее
первичную зарю сегодняшнего дня, когда свет напрягался на
востоке и слабел от сопротивления бесконечности, наполненной
мраком,-- и Вермо, опершись тогда на быка, утратил в темноте
своего тела пробуждавшееся рациональное чувство освещенного
неба...
И сейчас еще Вермо не знал, что можно сделать из небесного
света.
-- Товарищ Босталоева,-- сказал он,-- дайте мне руку...
Босталоева дала ему свою опухшую от ветра и работы руку, и
оба человека проехали некоторое время со сдвоенными руками,
причем Вермо жал руку женщины, помогая этим не страсти, а
размышлению,-- у него даже остыло все тело, теплота которого
ушла на внутреннюю силу задумчивости.
Вскоре показалось расположение "Родительских Двориков",
беспомощное издали, особенно если сравнить с Двориками небесное
пространство, напряженное грозной и безмолвной электромагнитной
энергией солнца.
К ночи Босталоева назначила производственное совещание.
Колодезный бригадир Милешин, зоотехник Високовский, инженер
Вермо, Федератовна, кузнец Кемаль, пять гуртоправов (потому что
совхоз состоял из пяти участков) и старший пастух Климент,
выбранный, как природный практик, председателем
производственного совещания, присутствовали на этом собрании
уже загодя. Повестка дня состояла из вопросов переустройства
всего мясного хозяйства, ради того чтобы произвести говядины в
совхозе не тысячу тонн, как задано планом, а две тысячи; далее
следовало задуматься над пастбищами для прокорма новых двух
тысяч коров и сорока быков, о которых в дирекции получено
письмо, что они гонятся пешим шагом из соседнего района --
отсюда полтораста верст.
Как только опустилась вечерняя заря, так приехала и
Босталоева из степи, закончив где-то свои дневные заботы.
Климент, глядя на солнце привыкшими глазами, сказал
заседанию, что пора уж хозяйски думать о социализме, чтоб в
степи было все экономично и умело.
-- Во мне вот лежит большевистский заряд,-- сказал
Климент.-- А как начну им стрелять в свое дело, так выходит
кой-что мало... Ты стараешься все по-большому, а получается
одна мелочь-сволочь! Ты скотину напитаешь во как, я сам траву
жую, прежде чем скотину угощаю, а отчет мне показывает по
молоку недоборка, а по говядине -- скотина рость перестала!..
На центральном гурте взяли сорок рабочих всякого пола из
колхоза, по сговору,-- мне два помощника, два умных на глаз
мужика досталось. Что ж такое?! Ходят они, бушуют и стараются
-- я сам на них пот щупал,-- а все на моем гурте как было
плохо, так стало еще хуже... Не досмотрю сам -- скотина стоит
на траве голодная, а не ест: непоеная! А мужики мои аж скачут
от ударничества, под ними волы бегом бегут, а куда --
неизвестно, кликнешь -- они назад вернутся, прикажешь -тужатся,
проверишь -- проку нету. Это что такое, это откуда смирное
охальство такое получается? Злой человек -- тот вещь, а смирный
же -ничто, его даже ухватить не за что, чтобы вдарить!..
-- У нас классовая борьба,-- тихо сказала Босталоева.
-- Да то что ж!-- сразу согласился Климент.-- А то не она,
что ль?
-- Откуда твои мужики-то, дурак бесхарактерный?-- спросила
Федератовна.-- Из какого это колхоза тебе помощь дали?
-- А из того, матушка-старушка, где наш прошлый директор
книги читает. Он там мужикам какую-то слабость организовал и
говорит, чтоб никто не горевал, потому что все на свете есть
электрон, который никуда не денется, хоть вся диктатура иди
против него. Теперь там зажиточное население -- всех про
электрон спрашивает: каждый хочет электроном стать, а как -- не
знают...
-- Вермо,-- обратилась Босталоева,-- поезжайте, пожалуйста,
с Федератовной в колхоз к Умрищеву и объясните ему, что такое
электрон. Теперь давайте обсудим зимнее отопление коровников.
Собрание вступило в это обсуждение, а Високовский вручил
Босталоевой бумагу, где описывалось суточное положение совхоза,
здоровье скота, отгон масла из молока -- и между прочим
отмечалась бесследная пропажа восьми коров и смерть двенадцати
голов телят. Босталоева с терпеливым сердцем прочитала бумагу;
она знала, что надо беречь свою ненависть, чтоб ее хватило до
конца классового врага.
Собрание приняло решение строить ветряное отопление и рыть
землю вглубь, вплоть до таинственных девственных морей, дабы
выпустить оттуда сжатую воду на дневную поверхность земли, а
затем закупорить скважину, и тогда среди степи останется новое
пресное море -- для утоления жажды трав и коров.
Ввиду дальности и безвестности ювенильной воды Вермо
предложил прожигать землю вольтовой дугой, которая будет
плавить кристаллические толщи и входить в них, как нож в тесто.
Федератовна, по своей скупости на социалистические
средства, не велела было этим заниматься, но Вермо объяснил ей,
что глубокое бурение электрическим пламенем, безусловно,
является событием всемирно-исторического значения, и старушка,
улыбаясь щербатым ртом, согласилась, так как была слаба на
славу. Вслед за тем собрание начало думать, куда поместить
новые две тысячи коров, и Вермо выдумал уже было кое-что --
ничего не выдумывать он не мог: он бы разрушился от напора
личной жизни,-- но Кемаль, с мгновением столь же оживленного
разума, предложил резать плиты в ближайшем месторождении
известкового камня и строить из этих плит скотные жилища.
-- Резать камень надо не железом, а электрическим огнем:
двое рабочих могут заготовить и сложить тысячу скотомест!--
враз сообщил Вермо.
-- Хорошо сказал!-- обрадовался Кемаль и тут же сказал еще
лучше: -- А соединять друг с другом мы будем электрической
сваркой -- такой же вольтовой дугой, которой мы нарежем плиты в
карьерах...
Вермо вытер заслезившиеся от восторга глаза и встал на
ноги, будучи рад всеобщей радостью.
-- Вы забыли про коровьи брикеты,-- напомнила Босталоева.
Ее глаза побелели от усталости, она наклонилась на свои руки и
потеряла во сне сознание.
Проснулась она уже поздно ночью в своей комнате и сразу
велела запрягать лошадь, чтобы ехать до железной дороги и
выспаться в степной повозке.
Босталоева решила немедленно достать в краевом центре
стройматериалы и оборудование и построить до зимы новые коровьи
помещения, а также отопительный ветряк с динамо-машиной и пресс
для брикетирования коровьих лепешек. Что касается девственных
морей, то Босталоева задумала поступить в городе в институт и
учиться заочно, с тем чтобы самой стать инженером и проверить
проект Вермо; а сейчас начать эту работу она стеснялась, потому
что не понимала еще внутреннего устройства земного шара и не
видела ни разу вольтовой дуги. Был еще один трудный выход:
перевыполнить вдвое-втрое план, получить премию и добиться
согласия всех рабочих совхоза приобрести на премиальные деньги
машину для бурения земли электрическим огнем. Что мешало этому?
В совхозе играла хроматическая гармония; это Вермо
выдумывал музыку -он чаще всего играл свои текущие сочинения и
сразу же их забывал.
Вокруг совхозного поселения лежала неизвестная тьма, укрыв
дальние и беззащитные стада; еще далее тех стад были колхозы,
деревни, бывшие уездные города -- тысячи дружелюбных и
ненавидящих людей; советские коровы сейчас лежали у водопоев,
быки храпели, и равнодушные пастухи варили себе что-нибудь на
ночь, чтоб не скучать от голода во сне... Только десятая часть
пастухов была коммунистами, которые старались спать днем, и то
посменно, а ночью они ходили во тьме с открытыми глазами. Если
каждые сутки будет исчезать по восемь коров, то сколько можно
отправить мяса в Донбасс и в Сталинград?
Босталоева сложила в чемодан два запасных платья, ведомость
потребных стройматериалов и оборудования, белье, поглядела на
себя в зеркало и села на кровать в одиночестве. "У меня ведь
нет родственников!-вспомнила она.-- Была одна сестра, но мы
забыли писать письма друг другу!.. Не забудь узнать в
Ветеринарном институте -- Високовский не напомнил мне,-- как
добывают семя из мочи для искусственного оплодотворения...
Вермо! Я хочу выйти замуж за тебя при социализме; а может быть,
расхочу еще!"
Вермо в тот час играл, как он думал, сонату о будущем ми
ре: в виде выдуманных им звуков ходили по благородной земле
гиганты молока и масла -- живые существа, но с некоторыми
металлическими частями тела, дабы лучше было уберечь их от
болезней и обеспечить постоянство продуктивности; например,
пасть была стальная, кишечник оперирован почти начисто (против
заболеваний от разложения кала), а молочные железы должны иметь
электромагнитное усовершенствование. Свободные доярки и рабочие
слушали музыку Вермо и его разъяснения о значении исполняемой
музыки и тогда только верили, что это так.
Нет комментариев. Оставить комментарий: |
|
|