|
ДАМОКЛОВ МЕЧ
Говоря
о Пелопиде, пришлось упомянуть фессалийского тирана Александра Ферского. Он был
лишь одним из многих полководцев, которые в этот бурный век пользовались
народными смутами, чтобы захватить власть и править, не считаясь ни с кем и
опираясь только на войско, как за двести лет до этого правили Поликрат,
Писистрат и другие тираны. Возможностей для этого теперь было больше: собрать
наемное войско, как мы видели, было проще простого. Оправданий для этого теперь
тоже было больше: уроки софистов позволяли сказать, что от природы существует
лишь право сильного, а все остальное — условности. Но по сравнению с прежними
тиранами у новых было больше жадности и страха. Жадности — потому что наемников
стало больше и платить им нужно было больше. Страха — потому, вероятно, что
софистические оправдания так и не могли заглушить голос совести. Самым сильным,
жадным и боящимся, а стало быть, и самым жестоким тираном этого времени был
Дионисий Старший в сицилийских Сиракузах.
Он был
похож на Алкивиада, дорвавшегося до желанной власти. У него и титул был такой
же: полководец-самодержец. Но он не тратил, как Алкивиад, душевных сил на пустой
разгул. Он пришел к власти, обещав народу две вещи: отбить карфагенян, уже сто
лет теснивших сицилийских греков, и унять знатных и богатых, забравших слишком
много силы. И то и другое он сделал. Богатых врагов своих он арестовал, земли
их поделил между разорившимися бедняками, на деньги их набрал наемников,
оттеснил карфагенян, объединил две трети Сицилии под своей единой властью. А
дальше пошло само собой: деньги были все так же нужны, враги все так же страшны
— начались поборы и подозрительность.
Разведчики
и доносчики у Дионисия были самые лучшие в Греции. Рассказывали, будто в страхе
перед ними карфагенские власти под угрозой смерти запретили карфагенянам знать
греческий язык. Но доносили Дионисиевы люди, конечно, не только на карфагенян.
Знаменитые сиракузские каменоломни — та каторга, где держали когда-то пленных
афинян, — никогда не пустовали при Дионисии. Люди мучились здесь годами и
десятилетиями, рожали здесь детей, те вырастали, и если их выпускали на волю,
то они шарахались, как дикие, от солнечного света, от людей и от коней.
Это у
Дионисия был друг Дамокл, который однажды сказал: «Пожить бы мне, как живут
тираны!» Дионисий ответил: «Изволь!» Дамокла роскошно одели, умастили душистым
маслом, посадили за пышный пир, все вокруг суетились, исполняя каждое его
слово. Среди пира он вдруг заметил, что над его головой с потолка свисает меч
на конском волосе. Кусок застрял у него в горле. Он спросил: «Что это значит?»
Дионисий ответил: «Это значит, что мы, тираны, всегда живем вот так, на волосок
от гибели».
Дионисий
боялся друзей. Одному из них приснился сон, будто он убивает Дионисия; тиран
отправил его на казнь: «Чего человек тайно хочет наяву, то он и видит во сне»
(современные психологи это бы подтвердили). Дионисий боялся подпускать к себе
цирюльника с бритвою и заставил дочерей научиться цирюльному делу, чтобы брить
его. Потом он стал бояться и дочерей и стал сам выжигать себе волосы
раскаленной ореховой скорлупой.
Его
бранили за то, что он чтит и одаряет одного негодяя. Он сказал: «Я хочу, чтобы
хоть одного человека в Сиракузах ненавидели больше, чем меня».
Он
грабил храмы. Со статуи Зевса он обобрал золото и накинул вместо этого на нее
шерстяной плащ: «В золоте Зевсу летом слишком жарко, а зимою слишком холодно».
У статуи Асклепия, бога врачевания, сына Аполлона, он велел отнять золотую
бороду: «Нехорошо сыну быть бородатым, когда отец — безбородый».
Он
наложил побор на сиракузян; те плакались, говоря, что у них ничего нет. Он
наложил второй, третий — до тех пор, пока ему не доложили, что сиракузяне уже
не плачут, а насмехаются. Тогда он остановился: «Значит, у них и вправду больше
ничего нет».
Ему
донесли однажды, что одна старушка в храме молит богов о здоровье тирана
Дионисия. Он так изумился, что призвал ее к себе и стал допрашивать. Старушка
сказала: «Я пережила трех тиранов, один был хуже другого; каков же будет
четвертый?»
А между
тем, если нужно, он умел пленять народ. Когда шла война с Карфагеном и надо
было обнести Сиракузы стеной как можно скорее, он работал на стройке простым
каменщиком, подавая всем пример.
Он умел
ценить благородство. В Сиракузах было два друга — Дамон и Финтий. Дамон хотел
убить Дионисия, был схвачен и осужден на казнь. «Позволь мне отлучиться до
вечера и устроить свои домашние дела, — сказал Дамон, — заложником за
меня останется Финтий». Дионисий рассмеялся над такой наивной уловкой и
согласился. Подошел вечер, Финтия уже вели на казнь. И тут, продравшись сквозь
толпу, подоспел Дамон: «Я здесь; прости, что замешкался». Дионисий воскликнул: «Ты
прощен! а меня, прошу, примите третьим в вашу дружбу». У Фридриха Шиллера есть
об этом баллада, она называется «Порука».
Дионисий
даже был поэтом-любителем, и слава поэта была ему дороже славы полководца. Его
советником был лирик Филоксен, веселый и талантливый. Дионисий читал ему свои
стихи, Филоксен сказал: «Плохо!» Дионисий велел заковать его и бросить в
каменоломню. Через неделю друзья его вызволили. Дионисий призвал его и прочел
ему новые стихи. Филоксен вздохнул, повернулся к начальнику стражи и сказал: «Веди
меня обратно в каменоломню!» Дионисий рассмеялся и простил его. Один из забоев
в сиракузских каменоломнях так и назывался Филоксеновым.
Умер
Дионисий после попойки на радостях, что афиняне присудили награду сочиненной им
трагедии. Сделали они это, конечно, не по чести, а из лести. Дионисию было
пророчество, что он умрет, когда победит сильнейших. Он думал, что это
относится к его войне с карфагенянами, а оказалось, что к его
соперникам-драматургам. «Потому что сильнейших одолевают где угодно, только не
на войне», — рассудительно замечает сообщающий это историк Диодор.
|
