|
ПЕРИКЛ, ПЕРВЫЙ СРЕДИ РАВНЫХ
Во всех
этих войнах, внутренних и внешних, зачинщиком, бойцом и, до поры до времени,
победителем была афинская беднота — «корабельная беднота», как ее называли. Это
были те, кто не имели средств даже на панцирь и щит, перебивались случайными
заработками, часто жили не лучше раба, однако гордо помнили, что они не рабы и
что ручной труд ниже их достоинства. Таких было очень много, а после Ксерксова
нашествия их стало еще больше. Они честно хотели служить отечеству, но
крестьянствовать им было негде, наемного труда они гнушались, и оставалось
одно: садиться на весла боевых кораблей, получать скудный воинский паек, при
победе — долю добычи, а в мирное время — долю дани союзников: «не даром же мы,
афиняне, спасли их от злодеев-персов!». Это она, корабельная беднота, своим
большинством голосов в народных собраниях решалась на все войны и шла в любые
походы искать добычи: терять ей было нечего. А те, кому было что терять, —
те знатные и богатые, которых народ выбирал над собой полководцами, — не
противились этому, потому что боялись: а ну как беднота, оставшись без
заморской добычи, захочет домашней добычи и потребует раздела имущества
богачей?
Но так
не могло продолжаться без конца. Побеждать во всех войнах уже не хватало сил;
это стало ясно при Танагре и в египетской катастрофе. Нужно было остановиться и
удержать равновесие на опасной грани, соблюсти меру и сохранить закон. Греция
отстояла закон от произвола иноземного царя — теперь нужно было отстоять его от
произвола собственного народа. За это взялся Перикл.
Перикл
был из рода Алкмеонидов — того, который спорил за власть с Килоном и Писистратом.
Старики, помнившие Писистрата, говорили, будто Перикл пугающе на него похож.
Перикл и впрямь казался для посторонних афинским тираном. Пятнадцать лет, с тех
пор как заключен был мир с Персией и Спартой, не было в Афинах человека,
которого бы слушались так, как его. Но это не было тиранией: он был лишь одним
из десяти выборных полководцев, каждый год он слагал власть и отчитывался перед
народом, как требовал закон, и каждый год народ выбирал его заново. Он правил
Афинами не силой, а словом.
Такого
оратора, как Перикл, в Греции еще не было. Его звали «олимпиец», его речи
поражали слушателей как молния. Между тем он не кричал, не взывал к богам, не
делал трагических жестов — он убеждал. Выходя на трибуну, он молился про себя
об одном: соблюсти меру, не сказать лишнего. Один его противник, тоже хороший
оратор, оказавшись в изгнании, объяснял любознательным: «Если бы мы боролись и
я его повалил, он и лежа убедил бы всех, что это он меня повалил». Больше всего
пленяло народ то, что Перикл никогда ему не льстил, — а афиняне любили,
когда им льстили. Если народ был упоен победами, Перикл напоминал об
опасностях; если народ был в растерянности, Перикл напоминал ему о его силе. И
корабль государства не сбивался с курса.
Конечно,
власть его раздражала многих. Его бранили, над ним смеялись, особенно над его
большой, не по росту, головой. «Двадцатиместная голова!» — дразнили его. Перикл
был спокоен: пусть говорят что угодно, лишь бы делали то, что полезно. Один
грубиян шел за ним, ругаясь всю дорогу от народного собрания до дому. Перикл
молчал, а когда пришел домой, то выслал к нему раба с факелом, посветить ему на
обратном пути, потому что было -уже темно, а до первых уличных фонарей было еще
лет восемьсот.
Чтобы
самому не сбиться с верного пути, он дружил с самыми умными людьми Греции. Это
были философ Анаксагор, сказавший, что нет богов; скульптор Фидий, создатель
храмов афинского акрополя; архитектор Гипподам, учивший прокладывать в путаных
греческих городах прямые улицы под прямыми углами; историк Геродот, описавший
греко-персидские войны, начиная от Креза и Кира; музыкант Дамон, говоривший,
что гармония в государстве и гармония на лире подчиняются одним и тем же
законам; поэт Софокл, показывавший в своих трагедиях: не в том свобода
человека, чтобы делать то, что он хочет, а в том, чтобы принимать на себя
ответственность даже за то, чего он не хотел. Разговоры с ними пошли Периклу на
пользу. Однажды перед походом случилось солнечное затмение, и народ испугался.
Перикл вскинул плащ, заслонил им солнце и спросил: «Видите вы что-нибудь
удивительное? Нет? Так вот, затмение — это то же самое, только предмет,
заслоняющий солнце, — побольше».
Кимон
кормил бедноту из собственных средств — Перикл стал ее кормить из средств
государства. Флоту он устраивал учебные походы — войны не было, а жалованье
шло. В мирное время бедняки могли заседать в многолюдных народных судах — за
это тоже платили жалованье. В праздничные дни приносились жертвы богам, а мясо
раздавали народу. Кто был трудолюбив, а земли не имел, тот мог переселиться в
колонию и хозяйствовать на земле, отобранной у врагов или непокорных союзников.
А кто предпочитал оставаться в городе и все-таки хотел получать пособие на
бедность, тем Перикл предлагал работать. Именно для них затеял он в Афинах
небывалые стройки: восстановление храмов, разрушенных персами. Историк
перечисляет, кого кормили эти стройки: скульпторов, живописцев, эмалировщиков,
чеканщиков, золотых дел мастеров, работников по слоновой кости, медников,
каменщиков, плотников, канатчиков, кожевников, ткачей, возчиков, тележников,
гребцов, кормчих, купцов, рудокопов. Даже труд животных был почетен. На стройке
акрополя работал мул, за хорошую работу его отпустили, а он опять пришел на
стройку; было постановлено за это до смерти кормить его сеном за государственный
счет.
Однажды
народу показалось, что Перикл тратит слишком уж много государственных денег на
эти постройки. Перикл сказал: «Хорошо, я буду тратить свои, но тогда и надпись
сделаю не „Афинский народ — в честь богини Афины“, а „Перикл — в честь Афины“.
Народ зашумел и дозволил Периклу любые траты.
Пятнадцать
лет Перикл удерживал афинский народ от войны: чтобы в городе правил закон, а в
Греции сохранялось равновесие. Потом силы его кончились — началась война,
началась чума, он умирал. У его смертного ложа сидели друзья и вспоминали его
походы и победы. Вдруг умирающий промолвил: «Главное не это: главное — пока я
мог, я никого не заставил носить траур». Это были его последние слова.
|
