Максим Горький Старуха Изергиль

    I

    Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу.
    Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с 
которой я работал, ушла на берег моря, а я и старуха Изергиль остались под 
густой тенью виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в 
голубой мгле ночи силуэты тех людей, что пошли к морю.
    Они шли, пели и смеялись; мужчины - бронзовые, с пышными, черными усами и 
густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и 
девушки - веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их волосы, 
шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими, звякал 
монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он 
точно прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы 
женщин в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало 
женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а ночь и 
фантазия одевали их все прекраснее.
    Кто-то играл на скрипке... девушка пела мягким контральто, слышался 
смех...
    Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли, 
незадолго до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили 
обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок, тут - мягкие, как клубы 
дыма, сизые и пепельно-голубые, там - резкие, как обломки скал, матово-черные 
или коричневые. Между ними ласково блестели темно-голубые клочки неба, 
украшенные золотыми крапинками звезд. Все это - звуки и запахи, тучи и люди - 
было странно красиво и грустно, казалось началом чудной сказки. И все как бы 
остановилось в своем росте, умирало; шум голосов гас, удаляясь, перерождался 
в печальные вздохи.
    - Что ты не пошел с ними? - кивнув головой, спросила старуха Изергиль.
    Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и слезились. 
Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями.
    - Не хочу, - ответил я ей.
    - У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны... Боятся 
тебя наши девушки... А ведь ты молодой и сильный...
    Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из 
недр этой степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого мяса 
и выпила крови, отчего, наверное, и стала такой жирной и щедрой. На нас упали 
кружевные тени от листвы, я и старуха покрылись ими, как сетью. По степи, 
влево от нас, поплыли тени облаков, пропитанные голубым сиянием луны, они 
стали прозрачней и светлей.
    - Смотри, вон идет Ларра!
    Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми 
пальцами, и видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и 
гуще, чем другие, плыла быстрей и ниже сестер, - она падала от клочка облака, 
которое плыло ближе к земле, чем другие, и скорее, чем они.
    - Никого нет там! - сказал я.
    - Ты слеп больше меня, старухи. Смотри - вон, темный, бежит степью!
    Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени.
    - Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра?
    - Потому что это - он. Он уже стал теперь как тень, - пора! Он живет 
тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот 
что может сделать бог с человеком за гордость!..
    - Расскажи мне, как это было! - попросил я старуху, чувствуя впереди одну 
из славных сказок, сложенных в степях. И она рассказала мне эту сказку.



    "Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за 
морем, на восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый 
древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку, 
чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко жаркого там.
    Вот какая щедрая земля в той стране!
    Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями 
тратили свою силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с 
девушками.
    Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь, 
унес орел, спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали, 
жалкие, обратно на землю. Тогда пошли искать девушку, но - не нашли ее. И 
забыли о ней, как забывают об всем на земле".
    Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто 
это роптали все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний. 
Море тихо вторило началу одной из древних легенд, которые, может быть, 
создались на его берегах.
    "Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был 
юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее 
спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею 
там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то 
поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда 
на острые уступы горы, насмерть разбился о них...
    Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше 
их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали с 
ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, 
он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они, назвав его 
неоперенной стрелой с неотточенным наконечником, сказали ему, что их чтут, им 
повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А он, смело глядя 
на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их - он не 
хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. Рассердились и 
сказали:
    - Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет.
    Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, - к одной красивой девушке, 
которая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она 
была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она 
оттолкнула его, потому что боялась отца. Она оттолкнула его, да и пошла 
прочь, а он ударил ее и, когда она упала, встал ногой на ее грудь, так, что 
из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, извилась змеей и умерла.
    Всех, кто видел это, оковал страх, - впервые при них так убивали женщину. 
И долго все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и 
окровавленным ртом, и на него, который стоял один против всех, рядом с ней, и 
был горд, - не опустил своей головы, как бы вызывая на нее кару. Потом, когда 
одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить сейчас 
же - слишком просто и не удовлетворит их".
    Ночь росла и крепла, наполняясь странными, тихими звуками. В степи 
печально посвистывали суслики, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот 
кузнечиков, листва вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше
кроваво-красный, бледнел, удаляясь от земли, бледнел и все обильнее лил на
степь голубоватую мглу...
    "И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления... 
Хотели разорвать его лошадьми - и это казалось мало им; думали пустить в него 
всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра не 
позволил бы видеть его мучений; предлагали много - и не находили ничего 
настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними на 
коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго 
говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго:
    - Спросим его, почему он сделал это? Спросили его об этом. Он сказал:
    - Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! А когда развязали его, он 
спросил:
    - Что вам нужно? - спросил так, точно они были рабы...
    - Ты слышал... - сказал мудрец.
    - Зачем я буду объяснять вам мои поступки?
    - Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешь ведь... 
Дай же нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать 
больше, чем мы знаем...
    - Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что 
случилось. Я убил ее потому, мне кажется, - что меня оттолкнула она... А мне 
было нужно ее.
    - Но она не твоя! - сказали ему.
    - Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет 
только речь, руки и ноги... а владеет он животными, женщинами, землей... и 
многим еще...
    Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой: своим 
умом и силой, иногда - жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя 
целым.
    Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на 
земле и, кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли, 
на какое одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери, 
ни скота, ни жены, и он не хотел ничего этого.
    Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать 
его. Но теперь недолго они говорили, - тот, мудрый, не мешавший им судить, 
заговорил сам:
    - Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете такого
в тысячу лет! Наказание ему - в нем самом! Пустите его, пусть он будет свободен.
Вот его наказание!
    И тут произошло великое. Грянул гром с небес, - хотя на них не было туч. 
Это силы небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и разошлись. А 
этот юноша, который теперь получил имя Ларра, что значит: отверженный, 
выкинутый вон, - юноша громко смеялся вслед людям, которые бросили его, 
смеялся, оставаясь один, свободный, как отец его. Но отец его - не был 
человеком... А этот - был человек. И вот он стал жить, вольный, как птица. Он 
приходил в племя и похищал скот, девушек - все, что хотел. В него стреляли, 
но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым покровом высшей 
кары. Он был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми лицом к 
лицу. Только издали видели его. И долго он, одинокий, так вился около людей, 
долго - не один десяток годов. Но вот однажды он подошел близко к людям и, 
когда они бросились на него, не тронулся с места и ничем не показал, что 
будет защищаться. Тогда один из людей догадался и крикнул громко:
    - Не троньте его. Он хочет умереть!
    И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло, не 
желая убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он дрожал, слыша этот 
смех, и все искал чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. И вдруг он 
бросился на людей, подняв камень. Но они, уклоняясь от его ударов, не нанесли 
ему ни одного, и когда он, утомленный, с тоскливым криком упал на землю, то 
отошли в сторону и наблюдали за ним. Вот он встал и, подняв потерянный кем-то 
в борьбе с ним нож, ударил им себя в грудь. Но сломался нож - точно в камень 
ударили им. И снова он упал на землю и долго бился головой об нее. Но земля 
отстранялась от него, углубляясь от ударов его головы.
    - Он не может умереть! - с радостью сказали люди. И ушли, оставив его. Он 
лежал кверху лицом и видел - высоко в небе черными точками плавали могучие 
орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы отравить ею всех 
людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая смерти. И вот 
он ходит, ходит повсюду... Видишь, он стал уже как тень и таким будет вечно! 
Он не понимает ни речи людей, ни их поступков - ничего. И все ищет, ходит, 
ходит... Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места среди 
людей... Вот как был поражен человек за гордость!"
    Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь, 
несколько раз странно качнулась.
    Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И стало почему-
то страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным, угрожающим 
тоном, а все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота.
    На берегу запели, - странно запели. Сначала раздался контральто, - он 
пропел две-три ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала, а 
первый все лился впереди его... - третий, четвертый, пятый вступили в песню в 
том же порядке. И вдруг ту же песню, опять-таки сначала, запел хор мужских 
голосов.
    Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казались 
разноцветными ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам, прыгая 
и звеня, вливаясь в густую волну мужских голосов, плавно лившуюся кверху, 
тонули в ней, вырывались из нее, заглушали ее и снова один за другим 
взвивались, чистые и сильные, высоко вверх.
    Шума волн не слышно было за голосами...


    II

    - Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? - спросила Изергиль, 
поднимая голову и улыбаясь беззубым ртом.
    - Не слыхал. Никогда не слыхал...
    - И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, - 
красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за 
день те, которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже - 
поют! Те, которые не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот 
- поют.
    - Но здоровье... - начал было я.
    - Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не 
тратил бы их? Здоровье - то же золото. Знаешь ты, что я делала, когда была 
молодой? Я ткала ковры с восхода по закат, не вставая почти. Я, как солнечный 
луч, живая была и вот должна была сидеть неподвижно, точно камень. И сидела 
до того, что, бывало, все кости у меня трещат. А как придет ночь, я бежала к 
тому, кого любила, целоваться с ним. И так я бегала три месяца, пока была 
любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот до какой поры дожила - 
хватило крови! А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..
    Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза были все-таки тусклы, их не 
оживило воспоминание. Луна освещала ее сухие, потрескавшиеся губы, 
заостренный подбородок с седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый, 
словно клюв совы. На месте щек были черные ямы, и в одной из них лежала прядь 
пепельно-седых волос, выбившихся из-под красной тряпки, которою была обмотана 
ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, и при каждом 
движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая эта кожа разорвется вся, 
развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с тусклыми черными 
глазами.
    Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом:
    - Я жила с матерью под Фальчи, на самом берегу Бырлада; и мне было 
пятнадцать лет, когда он явился к нашему хутору. Был он такой высокий, 
гибкий, черноусый, веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна:
    "Эй, нет ли у вас вина... и поесть мне?" Я посмотрела в окно сквозь ветви 
ясеней и вижу: река вся голубая от луны, а он, в белой рубахе и в широком 
кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной ногой в лодке, а другой на 
берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит: "Вот какая 
красавица живет тут!.. А я и не знал про это!" Точно он уж знал всех красавиц 
до меня! Я дала ему вина и вареной свинины... А через четыре дня дала уже и 
всю себя... Мы всё катались с ним в лодке по ночам. Он приедет и посвистит 
тихо, как суслик, а я выпрыгну, как рыба, в окно на реку. И едем... Он был 
рыбаком с Прута, и потом, когда мать узнала про все и побила меня, уговаривал 
все меня уйти с ним в Добруджу и дальше, в дунайские гирла. Но мне уж не 
нравился он тогда - только поет да целуется, ничего больше! Скучно это было 
уже. В то время гуцулы шайкой ходили по тем местам, и у них были любезные 
тут... Так вот тем - весело было. Иная ждет, ждет своего карпатского молодца, 
думает, что он уже в тюрьме или убит где-нибудь в драке, - и вдруг он один, а 
то с двумя-тремя товарищами, как с неба, упадет к ней. Подарки подносил 
богатые - легко же ведь доставалось все им! И пирует у нее, и хвалится ею 
перед своими товарищами. А ей любо это. Я и попросила одну подругу, у которой 
был гуцул, показать мне их... Как ее звали? Забыла как... Все стала забывать 
теперь. Много времени прошло с той поры, все забудешь! Она меня познакомила с 
молодцом. Был хорош... Рыжий был, весь рыжий - и усы, и кудри! Огненная 
голова. И был он такой печальный, иногда ласковый, а иногда, как зверь,
ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо... А я, как кошка, вскочила ему на 
грудь да и впилась зубами в щеку... С той поры у него на щеке стала ямка, и 
он любил, когда я целовала ее...
    - А рыбак куда девался? - спросил я.
    - Рыбак? А он... тут... Он пристал к ним, к гуцулам. Сначала все 
уговаривал меня и грозил бросить в воду, а потом - ничего, пристал к ним и 
другую завел... Их обоих и повесили вместе - и рыбака и этого гуцула. Я 
ходила смотреть, как их вешали. В Добрудже это было. Рыбак шел на казнь 
бледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет себе и курит, руки в карманах, 
один ус на плече лежит, а другой на грудь свесился. Увидал меня, вынул трубку 
и кричит: "Прощай!.." Я целый год жалела его. Эх!.. Это уж тогда с ними было, 
как они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли к одному румыну в 
гости, там их и поймали. Двоих только, а нескольких убили, а остальные 
ушли... Все-таки румыну заплатили после... Хутор сожгли и мельницу, и хлеб 
весь. Нищим стал.
    - Это ты сделала? - наудачу спросил я.
    - Много было друзей у гуцулов, не одна я... Кто был их лучшим другом, тот 
и справил им поминки...
    Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум 
морских волн, - задумчивый, мятежный шум был славной второй рассказу о 
мятежной жизни. Все мягче становилась ночь, и все больше разрождалось в ней 
голубого сияния луны, а неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых 
обитателей становились тише, заглушаемые возраставшим шорохом волн... ибо 
усиливался ветер.
    - А то еще турка любила я. В гареме у него была, в Скутари. Целую неделю 
жила, - ничего... Но скучно стало... - всё женщины, женщины... Восемь было их 
у него... Целый день едят, спят и болтают глупые речи... Или ругаются, 
квохчут, как курицы... Он был уж немолодой, этот турок. Седой почти и такой 
важный, богатый. Говорил - как владыка... Глаза были черные... Прямые 
глаза... Смотрят прямо в душу. Очень он любил молиться. Я его в Букурешти 
увидала... Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Я ему 
улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему. Он 
сандал и пальму продавал, а в Букурешти приехал купить что-то. "Едешь ко 
мне?" - говорит. "О да, поеду!" - "Хорошо!" И я поехала. Богатый он был, этот 
турок. И сын у него уже был - черненький мальчик, гибкий такой... Ему лет 
шестнадцать было. С ним я и убежала от турка... Убежала в Болгарию, в Лом-
Паланку... Там меня одна болгарка ножом ударила в грудь за жениха или за
мужа своего - уже не помню.
    Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мной 
одна девушка, полька... и к ней из монастыря другого, - около Арцер-Паланки, 
помню, - ходил брат, тоже монашек... Такой... как червяк, все извивался предо 
мной... И когда я выздоровела, то ушла с ним... в Польшу его.
    - Погоди!.. А где маленький турок?
    - Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви... но стал 
сохнуть он, так, как неокрепшее деревцо, которому слишком много перепало 
солнца... так и сох все... Помню, лежит, весь уже прозрачный и голубоватый, 
как льдинка, а все еще в нем горит любовь... И все просит наклониться и 
поцеловать его... Я любила его и, помню, много целовала... Потом уж он совсем 
стал плох - не двигался почти. Лежит и так жалобно, как нищий милостыни, 
просит меня лечь с ним рядом и греть его. Я ложилась. Ляжешь с ним... он 
сразу загорится весь. Однажды я проснулась, а он уж холодный... мертвый... Я 
плакала над ним. Кто скажет? Может, ведь это я и убила его. Вдвое старше его 
я была тогда уж. И была такая сильная, сочная... а он - что же?.. Мальчик!..
    Она вздохнула и - первый раз я видел это у нее - перекрестилась трижды, 
шепча что-то сухими губами.
    - Ну, отправилась ты в Польшу... - подсказал я ей.
    - Да... с тем, маленьким полячком. Он был смешной и подлый. Когда ему 
нужна была женщина, он ластился ко мне котом и с его языка горячий мед тек, а 
когда он меня не хотел, то щелкал меня словами, как кнутом. Раз как-то шли мы 
по берегу реки, и вот он сказал мне гордое, обидное слово. О! О!.. Я 
рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, как ребенка, - он 
был маленький, - подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь. И 
вот я размахнулась и бросила его с берега в реку. Он кричал. Смешно так 
кричал. Я смотрела на него сверху, а он барахтался там, в воде. Я ушла тогда. 
И больше не встречалась с ним. Я была счастлива на это: никогда не 
встречалась после с теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи, все 
равно как бы с покойниками.
    Старуха замолчала, вздыхая. Я представлял себе воскрешаемых ею людей. Вот 
огненно-рыжий, усатый гуцул идет умирать, спокойно покуривая трубку. У него, 
наверное, были холодные, голубые глаза, которые на все смотрели 
сосредоточенно и твердо. Вот рядом с ним черноусый рыбак с Прута; плачет, не
желая умирать, и на его лице, бледном от предсмертной тоски, потускнели веселые
глаза, и усы, смоченные слезами, печально обвисли по углам искривленного рта.
Вот он, старый, важный турок, наверное, фаталист и деспот, и рядом с ним его сын,
бледный и хрупкий цветок Востока, отравленный поцелуями. А вот тщеславный
поляк, галантный и жестокий, красноречивый и холодный... И все они - только
бледные тени, а та, которую они целовали, сидит рядом со мной живая, но
иссушенная временем, без тела, без крови, с сердцем без желаний, с глазами
без огня, - тоже почти тень.
    Она продолжала.
    - В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и лживые люди. я не знала 
их змеиного языка. Все шипят.. Что шипят? Это бог дал им такой змеиный язык 
за то, что они лживы. Шла я тогда, не зная куда, и видела, как они собирались 
бунтовать с вами, русскими. Дошла до города Бохнии. Жид один купил меня; не 
для себя купил, а чтобы торговать мною. Я согласилась на это. Чтобы жить - 
надо уметь что-нибудь делать. Я ничего не умела и за это платила собой. Но я 
подумала тогда, что ведь, если я достану немного денег, чтобы воротиться к 
себе на Бырлад, я порву цепи, как бы они крепки ни были. И жила я там. Ходили 
ко мне богатые паны и пировали у меня. Это им дорого стоило. Дрались из-за 
меня они, разорялись. Один добивался меня долго и раз вот что сделал: пришел, 
а слуга за ним идет с мешком. Вот пан взял в руки тот мешок и опрокинул его 
над моей головой. Золотые монеты стукали меня по голове, и мне весело было 
слушать их звон, когда они падали на пол. Но я все-таки выгнала пана. У него 
было такое толстое, сырое лицо, и живот - как большая подушка. Он смотрел, 
как сытая свинья. Да, выгнала я его, хотя он и говорил, что продал все земли 
свои, и дома, и коней, чтобы осыпать меня золотом. Я тогда любила одного 
достойного пана с изрубленным лицом. Все лицо было у него изрублено крест-
накрест саблями турок, с которыми он незадолго перед тем воевал за греков. 
Вот человек!.. Что ему греки, если он поляк? А он пошел, бился с ними против 
их врагов. Изрубили его, у него вытек один глаз от ударов, и два пальца на 
левой руке были тоже отрублены... Что ему греки, если он поляк? А вот что: он 
любил подвиги. А когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и 
найдет, где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И 
те, которые не находят их для себя, - те просто лентяи или трусы или не понимают
жизни, потому что, кабы люди понимали жизнь, каждый захотел бы оставить
после себя свою тень в ней. И тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно...
О, этот, рубленый, был хороший человек! Он готов был идти на край света, чтобы
делать что-нибудь. Наверное, ваши убили его во время бунта. А зачем вы
ходили бить мадьяр? Ну-ну, молчи!..
    И, приказывая мне молчать, старая Изергиль вдруг замолчала сама, 
задумалась.
    - Знала также я и венгра одного. Он однажды ушел от меня, - зимой это 
было, - и только весной, когда стаял снег, нашли его в поле с простреленной 
головой. Вот как! Видишь - не меньше чумы губит любовь людей; коли посчитать 
- не меньше.. Что я говорила? О Польше... Да, там я сыграла свою последнюю 
игру. Встретила одного шляхтича... Вот был красив! Как черт. Я же стара уж 
была, эх, стара! Было ли мне четыре десятка лет? Пожалуй, что и было... А он 
был еще и горд, и избалован нами, женщинами. Дорого он мне стал... да. Он 
хотел сразу так себе взять меня, но я не далась. Я не была никогда рабой, 
ничьей. А с жидом я уже кончила, много денег дала ему... И уже в Кракове 
жила. Тогда у меня все было: и лошади, и золото, и слуги... Он ходил ко мне, 
гордый демон, и все хотел, чтоб я сама кинулась ему в руки. Мы поспорили с 
ним... Я даже, - помню, - дурнела от этого. Долго это тянулось... Я взяла 
свое: он на коленях упрашивал меня... Но только взял, как уж и бросил. Тогда 
поняла я, что стала стара... Ох, это было мне не сладко! Вот уж не сладко!.. 
Я ведь любила его, этого черта... а он, встречаясь со мной, смеялся... подлый 
он был! И другим он смеялся надо мной, а я это знала. Ну, уж горько было мне, 
скажу! Но он был тут, близко, и я все-таки любовалась им. А как вот ушел он 
биться с вами, русскими, тошно стало мне. Ломала я себя, но не могла 
сломать... И решила поехать за ним. Он около Варшавы был, в лесу.
    Но когда я приехала, то узнала, что уж побили их ваши... и что он в 
плену, недалеко в деревне.
    "Значит, - подумала я, - не увижу уже его больше!" А видеть хотелось. Ну, 
стала стараться увидать... Нищей оделась, хромой, и пошла, завязав лицо, в ту 
деревню, где был он. Везде казаки и солдаты... дорого мне стоило быть там! 
Узнала я, где поляки сидят, и вижу, что трудно попасть туда. А нужно мне это 
было. И вот ночью поползла я к тому месту, где они были. Ползу по огороду 
между гряд и вижу: часовой стоит на моей дороге... А уж слышно мне - поют
поляки и говорят громко. Поют песню одну... к матери бога... И тот там же поет...
Аркадэк мой. Мне горько стало, как подумала я, что раньше за мной ползали...
а вот оно, пришло время - и я за человеком поползла змеей по земле и, может,
на смерть свою ползу. А этот часовой уже слушает, выгнулся вперед. Ну,
что же мне? Встала я с земли и пошла на него. Ни ножа у меня нет, 
ничего, кроме рук да языка. Жалею, что не взяла ножа. Шепчу: "Погоди!.." А 
он, солдат этот, уже приставил к горлу мне штык. Я говорю ему шепотом: "Не 
коли, погоди, послушай, коли у тебя душа есть! Не могу тебе ничего дать, а 
прошу тебя..." Он опустил ружье и также шепотом говорит мне: "Пошла прочь, 
баба! пошла! Чего тебе?" Я сказала ему, что сын у меня тут заперт... "Ты 
понимаешь, солдат, - сын! Ты ведь тоже чей-нибудь сын, да? Так вот посмотри 
на меня - у меня есть такой же, как ты, и вон он где! Дай мне посмотреть на 
него, может, он умрет скоро... и, может, тебя завтра убьют... будет плакать 
твоя мать о тебе? И ведь тяжко будет тебе умереть, не взглянув на нее, твою 
мать? И моему сыну тяжко же. Пожалей же себя и его, и меня - мать!.."
    Ох, как долго говорила я ему! Шел дождь и мочил нас. Ветер выл и ревел, и 
толкал меня то в спину, то в грудь. Я стояла и качалась перед этим каменным 
солдатом... А он все говорил: "Нет!" И каждый раз, как я слышала его холодное 
слово, еще жарче во мне вспыхивало желание видеть того, Аркадэка... Я 
говорила и мерила глазами солдата - он был маленький, сухой и все кашлял. И 
вот я упала на землю перед ним и, охватив его колени, все упрашивая его 
горячими словами, свалила солдата на землю. Он упал в грязь. Тогда я быстро 
повернула его лицом к земле и придавила его голову в лужу, чтоб он не кричал. 
Он не кричал, а только все барахтался, стараясь сбросить меня с своей спины. 
Я же обеими руками втискивала его голову глубже в грязь. Он и задохнулся... 
Тогда я бросилась к амбару, где пели поляки. "Аркадэк!.." - шептала я в щели 
стен. Они догадливые, эти поляки, - и, услыхав меня, не перестали петь! Вот 
его глаза против моих. "Можешь ты выйти отсюда?" - "Да, через пол!" - сказал 
он. "Ну, иди же". И вот четверо их вылезло из-под этого амбара: трое и 
Аркадэк мой. "Где часовые?" - спросил Аркадэк. "Вон лежит!.." И они пошли 
тихо-тихо, согнувшись к земле. Дождь шел, ветер выл громко. Мы ушли из 
деревни и долго молча шли лесом. Быстро так шли. Аркадэк держал меня за руку, 
и его рука была горяча и дрожала.
    О!.. Мне так хорошо было с ним, пока он молчал. Последние это были минуты 
- хорошие минуты моей жадной жизни. Но вот мы вышли на луг и остановились. 
Они благодарили меня все четверо. Ох, как они долго и много говорили мне что-
то! Я все слушала и смотрела на своего пана. Что же он сделает мне? И вот он 
обнял меня и сказал так важно... Не помню, что он сказал, но так выходило, 
что теперь он в благодарность за то, что я увела его, будет любить меня... И 
стал он на колени предо мной, улыбаясь, и сказал мне: "Моя королева!" Вот 
какая лживая собака была это!.. Ну, тогда я дала ему пинка ногой и ударила бы 
его в лицо, да он отшатнулся и вскочил. Грозный и бледный стоит он предо 
мной... Стоят и те трое, хмурые все. И все молчат. Я посмотрела на них... Мне 
тогда стало - помню - только скучно очень, и такая лень напала на меня... Я 
сказала им: "Идите!" Они, псы, спросили меня:
    "Ты воротишься туда, указать наш путь?" Вот какие подлые! Ну, все-таки 
ушли они. Тогда и я пошла... А на другой день взяли меня ваши, но скоро 
отпустили. Тогда увидела я, что пора мне завести гнездо, будет жить кукушкой! 
Уж тяжела стала я, и ослабели крылья, и перья потускнели... Пора, пора! Тогда 
я уехала в Галицию, а оттуда в Добруджу. И вот уже около трех десятков лет 
живу здесь. Был у меня муж, молдаванин; умер с год тому времени. И живу я 
вот! Одна живу... Нет, не одна, а вон с теми.
    Старуха махнула рукой к морю. Там все было тихо. Иногда рождался какой-то 
краткий, обманчивый звук и умирал тотчас же.
    - Любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Еще 
молодые все... И мне хорошо с ними. Смотрю и думаю: "Вот и я, было время, 
такая же была... Только тогда, в мое время, больше было в человеке силы и 
огня, и оттого жилось веселее и лучше... Да!.."
    Она замолчала. Мне грустно было рядом с ней. Она же дремала, качая 
головой, и тихо шептала что-то... может быть, молилась.
    С моря поднималась туча - черная, тяжелая, суровых очертаний, похожая на 
горный хребет. Она ползла в степь. С ее вершины срывались клочья облаков, 
неслись вперед ее и гасили звезды одну за другой. Море шумело. Недалеко от 
нас, в лозах винограда, целовались, шептали и вздыхали. Глубоко в степи выла 
собака... Воздух раздражал нервы странным запахом, щекотавшим ноздри. От 
облаков падали на землю густые стаи теней и ползли по ней, ползли, исчезали, 
являлись снова... На месте луны осталось только мутное опаловое пятно,
иногда его совсем закрывал сизый клочок облака. И в степной дали, теперь
уже черной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе что-то,
вспыхивали маленькие голубые огоньки. То там, то тут они на миг являлись
и гасли, точно несколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга,
искали в ней что-то, зажигая спички, которые ветер тотчас же гасил. Это
были очень странные голубые языки огня, намекавшие на что-то сказочное.
    - Видишь ты искры? - спросила меня Изергиль.
    - Вон те, голубые? - указывая ей на степь, сказал я.
    - Голубые? Да, это они... Значит, летают все-таки! Ну-ну... Я уж вот не 
вижу их больше. Не могу я теперь многого видеть.
    - Откуда эти искры? - спросил я старуху. Я слышал кое-что раньше о 
происхождении этих искр, но мне хотелось послушать, как расскажет о том же 
старая Изергиль.
    - Эти искры от горящего сердца Данко. Было на свете сердце, которое 
однажды вспыхнуло огнем... И вот от него эти искры. Я расскажу тебе про 
это... Тоже старая сказка... Старое, все старое! Видишь ты, сколько в старине 
всего?.. А теперь вот нет ничего такого - ни дел, ни людей, ни сказок таких, 
как в старину... Почему?.. Ну-ка, скажи! Не скажешь... Что ты знаешь? Что все 
вы знаете, молодые? Эхе-хе!.. Смотрели бы в старину зорко - там все отгадки 
найдутся... А вот вы не смотрите и не умеете жить оттого... Я не вижу разве 
жизнь? Ох, все вижу, хоть и плохи мои глаза! И вижу я, что не живут люди, а 
все примеряются, примеряются и кладут на это всю жизнь. И когда обворуют сами 
себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Что же тут - судьба? 
Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж 
они?.. И красавцев становится все меньше.
    Старуха задумалась о том, куда девались из жизни сильные и красивые люди, 
и, думая, осматривала темную степь, как бы ища в ней ответа.
    Я ждал ее рассказа и молчал, боясь, что, если спрошу ее о чем-либо, она 
опять отвлечется в сторону.
    И вот она начала рассказ.


    III

    "Жили на земле в старину одни люди, непроходимые леса окружали с трех 
сторон таборы этих людей, а с четвертой - была степь. Были это веселые,
сильные и смелые люди. И вот пришла однажды тяжелая пора явились
откуда-то иные племена и прогнали прежних в глубь леса. Там были болота
и тьма, потому что лес был старый, и так густо переплелись его ветви, что
сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли пробить себе
дорогу до болот сквозь густую листву. Но когда его лучи падали на воду болот,
то подымался смрад, и от него люди гибли один за другим. Тогда стали плакать
жены и дети этого племени, а отцы задумались и впали в тоску. Нужно было
уйти из этого леса, и для того были две дороги: одна - назад, - там были сильные
и злые враги, другая - вперед, - там стояли великаны-деревья, плотно обняв
друг друга могучими ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий
ил болота. Эти каменные деревья стояли молча и неподвижно днем в сером
сумраке и еще плотнее сдвигались вокруг людей по вечерам, когда загорались
костры. И всегда, днем и ночью, вокруг тех людей было кольцо крепкой тьмы,
оно точно собиралось раздавить их, а они привыкли к степному простору.
А еще страшней было, когда ветер бил по вершинам деревьев и весь лес глухо
гудел, точно грозил и пел похоронную песню тем людям. Это были все-таки
сильные люди, и могли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды
победили их, но они не могли умереть в боях, потому что у них были заветы,
и коли б умерли они, то пропали б с ними из жизни и заветы. И потому 
они сидели и думали в длинные ночи, под глухой шум леса, в ядовитом смраде 
болота. Они сидели, а тени от костров прыгали вокруг них в безмолвной пляске, 
и всем казалось, что это не тени пляшут, а торжествуют злые духи леса и 
болота... Люди всё сидели и думали. Но ничто - ни работа, ни женщины не 
изнуряют тела и души людей так, как изнуряют тоскливые думы. И ослабли люди 
от дум... Страх родился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили 
женщины плачем над трупами умерших от смрада и над судьбой скованных страхом 
живых, - и трусливые слова стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а 
потом все громче и громче... Уже хотели идти к врагу и принести ему в дар 
волю свою, и никто уже, испуганный смертью, не боялся рабской жизни... Но тут 
явился Данко и спас всех один".
    Старуха, очевидно, часто рассказывала о горящем сердце Данко. Она 
говорила певуче, и голос ее, скрипучий и глухой, ясно рисовал предо мной шум 
леса, среди которого умирали от ядовитого дыхания болота несчастные, 
загнанные люди... "Данко - один из тех людей, молодой красавец. Красивые - всегда
смелы. И вот он говорит им, своим товарищам:
    - Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не 
станется. Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес и 
пройдем его сквозь, ведь имеет же он конец - все на свете имеет конец! 
Идемте! Ну! Гей!..
    Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах 
его светилось много силы и живого огня.
    - Веди ты нас! - сказали они.
    Тогда он повел..."
    Старуха помолчала и посмотрела в степь, где все густела тьма. Искорки 
горящего сердца Данко вспыхивали где-то далеко и казались голубыми воздушными 
цветами, расцветая только на миг.
    "Повел их Данко. Дружно все пошли за ним - верили в него. Трудный путь 
это был! Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую 
пасть, глотая людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелись 
их ветки между собой; как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много 
стоил пота и крови тем людям. Долго шли они... Все гуще становился лес, все 
меньше было сил! И вот стали роптать на Данко, говоря, что напрасно он, 
молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел впереди их и был бодр и ясен.
    Но однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно. И 
стало тогда в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколько 
их было на свете с той поры, как он родился. Шли маленькие люди между больших 
деревьев и в грозном шуме молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья 
скрипели и гудели сердитые песни, а молнии, летая над вершинами леса, 
освещали его на минутку синим, холодным огнем и исчезали так же быстро, как 
являлись, пугая людей. И деревья, освещенные холодным огнем молний, казались 
живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена тьмы, корявые, длинные 
руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей. А из тьмы ветвей 
смотрело на идущих что-то страшное, темное и холодное. Это был трудный путь, 
и люди, утомленные им, пали духом. Но им стыдно было сознаться в бессилии, и 
вот они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди 
их. И стали они упрекать его в неумении управлять ими, - вот как!
    Остановились они и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, 
усталые и злые, стали судить Данко.
    - Ты, - сказали они, - ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел нас 
и утомил, и за это ты погибнешь!
    - Вы сказали: "Веди!" - и я повел! - крикнул Данко, становясь против них 
грудью. - Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что 
сделали вы в помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь 
более долгий! Вы только шли, шли, как стадо овец!
    Но эти слова разъярили их еще более.
    - Ты умрешь! Ты умрешь! - ревели они. А лес все гудел и гудел, вторя их 
крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко смотрел на тех, ради которых 
он понес труд, и видел, что они - как звери. Много людей стояло вокруг него, 
но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать пощады от них. 
Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло. 
Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его 
сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в 
его очах засверкали лучи того могучего огня... А они, увидав это, подумали, 
что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и они насторожились, 
как волки, ожидая, что он будет бороться с ними, и стали плотнее окружать 
его, чтобы легче им было схватить и убить Данко. А он уже понял их думу, 
оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума родила в нем тоску.
    А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь...
    - Что сделаю я для людей?! - сильнее грома крикнул Данко.
    И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и 
высоко поднял его над головой.
    Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, 
освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света 
его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, 
изумленные, стали как камни.
    - Идем! - крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа 
горящее сердце и освещая им путь людям.
    Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно 
качая вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали 
быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца.
    И теперь гибли, но гибли без жалоб и слез. А Данко все был впереди, и 
сердце его все пылало, пылало!
    И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, 
плотный и немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного 
света и чистого воздуха, промытого дождем Гроза была - там, сзади них, над 
лесом, а тут сияло солнце, вздыхала степь, блестела трава в брильянтах дождя 
и золотом сверкала река... Был вечер, и от лучей заката река казалась 
красной, как та кровь, что била горячей струёй из разорванной груди Данко.
    Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, - кинул он 
радостный взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и - умер.
    Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, 
что еще пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный 
человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой... И 
вот оно, рассыпавшись в искры, угасло..."
    - Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой!
    Теперь, когда старуха кончила свою красивую сказку, в степи стало страшно 
тихо, точно и она была поражена силой смельчака Данко, который сжег для людей 
свое сердце и умер, не прося у них ничего в награду себе. Старуха дремала. Я 
смотрел на нее и думал: "Сколько еще сказок и воспоминаний осталось в ее 
памяти?" И думал о великом горящем сердце Данко и о человеческой фантазии, 
создавшей столько красивых и сильных легенд.
    Дунул ветер и обнажил из-под лохмотьев сухую грудь старухи Изергиль, 
засыпавшей все крепче. Я прикрыл ее старое тело и сам лег на землю около нее. 
В степи было тихо и темно. По небу все ползли тучи, медленно, скучно... Море 
шумело глухо и печально.

Нет комментариев. Оставить комментарий: Ваше Имя: Email: Антибот: *   Ваш комментарий: