|
СТОЙКИЕ СТОИКИ
В эти
самые годы, вскоре после смерти Александра Македонского, в Афины приехал
незаметный человек, смуглый, худой и неуклюжий: купеческий сын с Кипра по имени
Зенон. В юности он спросил оракул: как жить? — оракул ответил: «Учись у
покойников». Он понял и начал читать книги. Но на Кипре книг было мало. В
Афинах он прежде всего отыскал лавку, где продавались книги, и здесь среди
свитков «Илиады» на потребу школьников ему попалась книга воспоминаний о
Сократе. Зенон не мог от нее оторваться. «Где можно найти такого человека, как
Сократ?» — спросил он у лавочника. Тот показал на улицу: «Вот!» Там, стуча
палкой, шумно шагал полуголый Кратет, ученик Диогена. Зенон бросил все и пошел
за нищим Кратетом. Потом ему принесли весть: корабль с грузом пурпура, который
он ждал с Кипра, потерпел крушение, все его имущество погибло. Зенон
воскликнул: «Спасибо, судьба! Ты сама толкаешь меня к философии!» — и уже не
покидал Афин.
На
афинской площади был портик — стена с расписным изображением Марафонской битвы,
перед ней — колоннада и навес от солнца. Портик — по-гречески «стоя». Здесь, в «Расписной
стое» стал вести свои беседы Зенон, и учеников его стали называть «стоики». Это
были люди бедные, суровые и сильные. Старший из них, Клеанф, бывший кулачный
боец, зарабатывал деньги тем, что по ночам таскал воду для огородников, а днем
слушал Зенона и записывал его уроки на бараньих лопатках, потому что купить
писчие дощечки ему было не на что.
До сих пор
философы представляли себе мир большим городом-государством с
правителями-идеями, или с гражданами-атомами, или с партиями-стихиями. Зенон
представил себе мир большим живым телом. Оно одушевленно, и душа пронизывает
каждую его частицу: в сердце ее больше, чем в ноге, в человеке — чем в камне, в
философе — чем в обывателе, но она — всюду. Оно целесообразно до мелочей:
каждая жилка в человеке и каждая букашка вокруг человека для чего-нибудь да
нужна, каждый наш вздох и каждый помысел вызван потребностью мирового организма
и служит его жизни и здоровью. Каждый из нас — часть этого вселенского тела,
все равно как палец или глаз.
Как же
должны мы жить? Как палец или глаз: делать свое дело и радоваться, что оно
необходимо мировому телу. Может быть, наш палец и недоволен тем, что ему
приходится делать грубую работу, может быть, он и предпочел бы быть глазом —
что из того? Добровольно или недобровольно он останется пальцем и будет делать
все, что должен. Так и люди перед лицом мирового закона — судьбы. «Кто хочет,
того судьба ведет, кто не хочет, того тащит», — гласит стоическая
поговорка. «Что тебе дала философия?» — спросили стоика; он ответил: «С нею я
делаю охотой то, что без нее я бы делал неволей». Если бы палец мог думать не о
своей грубой работе, а о том, как он нужен человеку, палец был бы счастлив;
пусть же будет счастлив человек, сливая свой разум и свою волю с разумом и
законом мирового целого.
А если
что-то этому мешает? Если нездоровье не дает ему служить семье, а семья —
служить государству, а тиран — служить мировому закону? Если он раб? Это —
ничто, это — лишь упражнения, чтобы закалить свою волю: разве стал бы Геракл
Гераклом, если бы в мире не было чудовищ? Главное для человека — не беда, а
отношение к беде. «У него умер сын». Но ведь это от него не зависело! «У него
утонул корабль». И это не зависело. «Его осудили на казнь». И это не зависело. «Он
перенес все это мужественно». А вот это от него зависело, это — хорошо.
Для
такого самообладания стоический мудрец должен отрешиться от всех страстей: от
удовольствия и скорби о прошлом, от желания и страха перед будущим. Если мой
палец начнет томиться собственными страстями, вряд ли он будет хорошо
действовать; так и человек. «Учись не поддаваться гневу, — говорили
стоики. — Считай про себя: я не гневался день, два, три. Если досчитаешь
до тридцати, то принеси благодарственную жертву богам». Когда Зенона однажды
разозлил непослушный раб, Зенон только и сказал: «Я побил бы тебя, не будь я в
гневе». А когда стоика Эпиктеnа, который сам был раб, нещадно колотил хозяин,
Эпиктет спокойным голосом сказал ему: «Осторожно, ты переломишь мне ногу».
Хозяин набросился на него еще злее, хрустнула кость. «Вот и переломил», —
не меняя голоса, сказал Эпиктет.
Если
человек достигнет бесстрастия и сольется своим разумом с мировым разумом, он
будет подобен богу, ему будет принадлежать все, что подчиняется мировому
разуму, то есть весь мир. Он будет и настоящий царь, и богач, и полководец, и
поэт, и корабельщик, а все остальные, хотя бы и сидели на троне, хотя бы и
копили богатства, будут лишь рабами страстей и нищими душою. Ибо в совершенстве
не бывает «более» или «менее»: или ты все, или ты ничто. Путь добродетели узок,
как канат канатоходца, — оступишься ты на палец или на шаг, все равно ты
упал и погиб. Над стоиками очень смеялись за такое высокомерие, но они стояли
на своем.
Над
ними смеялись, но их уважали. Это была не Диогенова философия поденщика — это
наконец-то была, несмотря на все чудачества, настоящая философия труженика. А
на тружениках и тогда и всегда держался и дом, и город, и мир. Рабы утешались
мыслью, что душой они вольней хозяев, и цари приглашали стоиков к себе в
советники. Македонский царь Антигон Младший, бывая в Афинах, не отходил от
Зенона и брал его на все свои пиры. Напившись, он кричал ему: «Что мне для тебя
сделать?» — а тот отвечал: «Протрезветь».
Сократа
афиняне казнили, Аристотеля изгнали, Платона терпели, а Зенона они почтили
золотым венком и похоронили на государственный счет. «За то, что он делал то,
что говорил», — было сказано в народном постановлении.
|
