|
СУД НАД СОКРАТОМ
В
Афинах заседает суд. В Афинах любят судиться, за это над афинянами давно все
подшучивают. Но этот суд — особенный, и народ вокруг толпится гуще обычного.
Судят философа Сократа — за то же, за что судили тридцать лет назад Анаксагора
и двенадцать лет назад Протагора. Его обвиняют в том, что он портит нравы
юношества и вместо общепризнанных богов поклоняется каким-то новым.
Сократу
семьдесят лет. Седой и босой, он сидит перед судьями и с улыбкой слушает, что
говорят один за другим три обвинителя: Мелет, Анит и Ликон. А говорят они
сурово, и народ вокруг шумит недоброжелательно. Ведь всего пять лет, как
кончилась тяжелая война со Спартой, всего четыре года, как удалось сбросить
власть «тридцати тиранов», государство с трудом приводит себя в порядок. Как
это случилось, что при отцах и дедах Афины были сильнее всех в Элладе, а теперь
оказались на краю гибели? Может быть, в этом виноваты такие, как Сократ?
— Сократ
— враг народа, — говорят одни. — Наша демократия стоит на том, чтобы
всякий гражданин имел доступ к власти: всюду, где можно, мы выбираем
начальников по жребию, чтобы все были равны. А Сократ говорит, будто это смешно
— так же смешно, как выбирать кормчего на корабле по жребию, а не по знаниям и
опыту. А у кого из граждан есть досуг, чтобы приобрести в политике знания и
опыт? Только у богатых и знатных. Вот они и трутся около Сократа, слушают его
уроки, а потом губят государство. Когда была война, нас чуть не погубил
честолюбец Алкивиад; когда кончилась война, нас чуть не погубил жестокий
Критий; а оба они были учениками Сократа.
— Сократ
— друг народа, — говорят другие. — И Алкивиад, и Критий были хорошими
гражданами, пока слушали Сократа, и стали опасными, лишь когда отбились от
него. Разве «тридцать тиранов» любили Сократа? Нет, они тоже боялись его и тоже
уверяли, будто он портит нравы юношества. Тайных уроков он не давал, жил у всех
на виду, разговаривал со всеми запросто. Да, он всегда говорил: «Государством
должны управлять только люди хорошие», — но он никогда не добавлял, как
это любят знатные: «Нельзя научиться быть хорошим, можно только быть хорошим от
рождения». Он как раз и учил людей быть хорошими, будь ты богач или бедняк,
лишь бы сам хотел учиться. А что это трудно — его ли вина?
— Сократ
— чудак и насмешник, — соглашаются и те и другие. — Он задает вопросы
и не дает ответов; сколько ни отвечай, а все чувствуешь себя в тупике. Другие
философы говорят: «думай то-то!», а он: «думай так-то!» Додумаешься до
чего-нибудь, скажешь ему, а он переспросит раз, и видишь: нужно дальше думать.
А нельзя же без конца думать, надо когда-то и дело делать. Начнешь, недодумав,
а он улыбается: «не взыщи, коли плохо получится». Понятно, что так ни дома, ни
государства не наладишь. Интересно с ним, но неспокойно. Обвинители говорят: «Казнить
его смертью»; это, конечно, слишком, а проучить его надо, чтобы жить не мешал.
Но вот
обвинители кончили, и Сократ встает говорить защитительную речь. Все
прислушиваются.
«Граждане
афиняне, — говорит Сократ, — против меня выдвинуты два обвинения, но
оба они такие надуманные, что о них трудно говорить серьезно. Наверное, дело не
в них, а в чем-то другом.
Говорят,
будто я не признаю государственных богов. Но ведь во всех обрядах и
жертвоприношениях я всегда участвовал вместе со всеми, и каждый это видел.
Говорят, будто я поклоняюсь новым богам, — это про то, что у меня есть
внутренний голос, которого я слушаюсь. Но ведь верите же вы, что дельфийская
пифия слышит голос бога и что гадателям боги дают знамения и полетом птиц, и
жертвенным огнем; почему же вы не верите, что и мне боги могут что-то говорить?
Говорят,
будто я порчу нравы юношества. Но как? Учу изнеженности, жадности, тщеславию?
Но я сам ведь не изнежен, не жаден, не тщеславен. Учу неповиновению властям?
Нет, я говорю: «Бели законы вам не нравятся, введите новые, а пока не ввели,
повинуйтесь этим». Учу неповиновению родителям? Нет, я говорю родителям: «Вы
ведь доверяете учить ваших детей тому, кто лучше знает грамоту; почему же вы не
доверяете их тому, кто лучше знает добродетель?»
Нет, афиняне,
меня здесь привлекают к суду по другой причине, и я даже догадываюсь, по какой.
Помните, когда-то дельфийский оракул сказал странную вещь: «Сократ — мудрее
всех меж эллинов». Я очень удивился: я-то знал, что этого быть не может, —
ведь я ничего не знаю. Но раз так сказал оракул, надо слушаться, и я пошел по
людям учиться уму-разуму: и к политикам, и к поэтам, и к гончарам, и к
плотникам. И что же оказалось? Каждый в своем ремесле знал, конечно, больше,
чем я, но о таких вещах, как добродетель, справедливость, красота,
благоразумие, дружба, знал ничуть не больше, чем я. Однако же каждый считал
себя знающим решительно во всем и очень обижался, когда мои расспросы ставили
его в тупик. Тут-то я и понял, что хотел сказать оракул: я знаю хотя бы то, что
я ничего не знаю, — а они и этого не знают; вот потому я и мудрее, чем
они.
С тех
самых пор я и хожу по людям с разговорами и расспросами: ведь оракула надо
слушаться. И многие меня за это ненавидят: неприятно ведь убеждаться, что ты
чего-то не знаешь, да еще столь важного. Эти люди и выдумали обвинение, будто я
учу юношей чему-то нехорошему. А я вовсе ничему не учу, потому что сам ничего
не знаю; и ничего не утверждаю, а только задаю вопросы и себе и другим; и,
задумываясь над такими вопросами, никак нельзя стать дурным человеком, а
хорошим можно. Потому я и думаю, что совсем я не виноват».
Судьи
голосуют. Как видно, они тоже не принимают всерьез обвинений Мелета и Анита —
правда, они признают Сократа виновным, но лишь малым перевесом голосов. Теперь
надо проголосовать за меру наказания. Закона на такие случаи нет: обвинитель
должен предложить свою меру наказания, обвиняемый — свою, а суд — выбрать.
Обвинители свою уже предложили: смертную казнь. Пусть Сократ со своей стороны
предложит достаточный штраф, и наверняка он этим и отделается. Но Сократ
говорит:
— Граждане
афиняне, как же я могу предлагать себе наказание, если я считаю, что я ни в чем
не виноват? Я даже думаю, что я полезен государству тем, что разговорами своими
не даю вашим умам впасть в спячку и тревожу их, как овод тревожит зажиревшего
коня. Поэтому я бы назначил себе не наказание, а награду — ну, например, обед
за казенный счет, потому что я ведь человек бедный. А то какой же штраф могу я
заплатить, если всего добра у меня и на пять мин не наберется? Пожалуй, одну
мину как-нибудь заплачу, да еще, может быть, друзья добавят.
Это уже
похоже на издевательство. Народ шумит, судьи голосуют и назначают Сократу
смертную казнь. Приговоренному предоставляется последнее слово. Он говорит:
— Я
ведь, граждане, старый человек, и смерти мне бояться не пристало. Что приносит
людям смерть, я не знаю. Если загробного мира нет, то она избавит меня от
тяжкой дряхлости, и это хорошо; если есть, то я смогу за гробом встретиться с
великими мужами древности и обратиться со своими расспросами к ним, и это будет
еще лучше. Поэтому давайте разойдемся: я — чтобы умереть, вы — чтобы жить, а
что из этого лучше, нам неизвестно.
Его
казнили не сразу: был праздничный месяц, и все казни откладывались. Друзья
предлагали ему бежать из тюрьмы; он сказал: «Зачем? Чтобы нарушить закон и
вправду заслужить наказание? И куда? Разве есть такое место, где не умирают?»
Ему сказали: «Но ведь больно смотреть, как ты страдаешь незаслуженно!» Он
ответил: «А вы бы хотели, чтобы заслуженно?» Его спросили: «Как тебя
похоронить?» Он ответил: «Плохо же вы меня слушали, если так говорите: хоронить
вы будете не меня, а мое мертвое тело».
Казнили
в Афинах ядом. Сократу подали чашу — он выпил ее до дна. Друзья заплакали — он
сказал: «Тише, тише: умирать надо по-хорошему!» Тело его стало холодеть, он
лег. Когда холод подступил к сердцу, он сказал: «Принесите жертву богу
выздоровления». Это были его последние слова.
|
