|
КОМЕДИЯ СУДИТ ТРАГЕДИЮ
Знаменитых
сочинителей трагедий в Афинах было трое: старший — Эсхил, средний — Софокл и
младший — Еврипид. Эсхил был могуч и величав. Софокл ясен и гармоничен, Еврипид
тонок, нервен и парадоксален. У Еврипида на сцене царь-страдалец Телеф
появлялся одетый в рубище, Федра томилась от неразделенной любви, а Медея
жаловалась на угнетение женщин. Старики смотрели и ругались, а молодые
восхищались.
Эсхил
умер еще при Перикле; злые языки говорили, будто орел с неба принял его лысину
за камень и сбросил на него черепаху, чтобы расколоть ее панцирь. А Софокл и
Еврипид умерли полвека спустя почти одновременно. Сразу пошли споры между
любителями: кто из троих был лучше? И в ответ на такие споры драматург
Аристофан поставил об этом комедию.
Комедии
в Греции ставились тоже лишь по праздникам, с хором, с тремя актерами, только,
конечно, одеты они были не царями, а шутами, суетливыми и драчливыми. А
главное, в трагедиях все сюжеты были мифологические и заранее известные, в
комедиях же, наоборот, сплошь выдуманные, и чем необычнее, тем лучше. У того же
Аристофана в других комедиях то мужик летит на небо на навозном жуке, чтобы
привезти на землю богиню мира и этим кончить войну, то двое крестьян,
столковавшись с птицами, устраивают между небом и землей чудо-государство
Тучекукуевск, то афинские женщины, сговорившись, захватывают власть в городе и
устанавливают для справедливости, чтобы у всех было общее имущество, а заодно и
общие мужья.
Вот так
и эта комедия Аристофана начинается с того, что бог театра Дионис решает: «Спущусь-ка
я в загробное царство и выведу обратно на свет Еврипида, чтобы не совсем
опустела афинская сцена». Но как попасть на тот свет? Дионис расспрашивает об
этом Геракла — ведь Геракл туда спускался за адским псом Кербером. «Легче
легкого, — говорит Геракл, — удавись, отравись или бросься со стены». —
«Слишком душно, слишком невкусно, слишком круто; покажи лучше, как сам ты шел». —
«Вот загробный лодочник Харон перевезет тебя через орхестру, а там сам найдешь».
Но Дионис не один, при нем раб с поклажей; нельзя ли переслать ее с попутчиком?
Вот как раз идет похоронная процессия: «Эй, покойничек, захвати с собою наш
тючок!» Покойничек с готовностью приподымается на носилках: «Две драхмы дашь?»
— «Нипочем!» — «Эй, могильщики, несите меня дальше!» — «Ну скинь хоть
полдрахмы!» Покойник негодует: «Чтоб мне вновь ожить!» Делать нечего. Дионис с
Хароном гребут посуху через орхестру, а раб с поклажей бежит вокруг.
Встречаются, обмениваются впечатлениями: «А видел ты здешних грешников, и воров,
и лжесвидетелей, и взяточников?» — «Конечно, видел и сейчас вижу», — и
актер показывает на ряды зрителей. Зрители хохочут.
Вот и
дворец Аида, у ворот сидит Эак: в мифах это величавый судья грехов
человеческих, а здесь — крикливый раб-привратник. Дионис накидывает львиную
шкуру, стучит. «Кто там?» — «Геракл опять пришел!» — «Ах, злодей, ах, негодяй,
это ты у меня давеча увел Кербера, милую мою собачку! Постой же, вот я напущу
на тебя всех адских чудовищ!» Эак уходит, Дионис в ужасе; отдает рабу Гераклову
шкуру, сам надевает его платье. Подходят вновь к воротам, а в них служанка
подземной царицы: «Геракл, дорогой наш, хозяйка так уж о тебе помнит, такое уж
тебе угощение приготовила, иди к нам!» Раб радехонек, но Дионис его хватает за
плащ, и они, переругиваясь, переодеваются опять. Возвращается Эак с адской
стражей и совсем понять не может, кто тут хозяин, кто тут раб. Решают: он будет
их стегать по очереди розгами, кто первый закричит, тот, стало быть, не бог, а
раб. Бьет. «Ой-ой!» — «Ага!» — «Нет, это я подумал: когда же война кончится!» —
«Ой-ой!» — «Ага!» — «Нет, это у меня заноза в пятке». — «Ой-ой!.. Нет, это
мне стихи плохие вспомнились». — «Ой-ой!.. Нет, это я Еврипида
процитировал». — «Не разобраться мне, пусть уж бог Аид сам разбирается». И
Дионис с рабом входят во дворец.
Оказывается,
на том свете тоже есть свои соревнования поэтов, и до сих пор лучшим слыл
Эсхил, а теперь у него эту славу оспаривает новоумерший Еврипид. Сейчас будет
суд, а Дионис будет судьей; сейчас будут поэзию «локтями мерить и гирями
взвешивать». Правда, Эсхил недоволен: «Моя поэзия не умерла со мной, а
Еврипидова умерла и под рукой у него». Но его унимают: начинается суд.
Еврипид
обвиняет Эсхила: «Пьесы у тебя скучные; герой стоит, а хор поет, герой скажет
два-три слова, тут пьесе и конец. Слова у тебя старинные, громоздкие,
непонятные. А у меня все ясно, все как в жизни, и люди, и мысли, и слова».
Эсхил возражает: «Поэт должен учить добру и правде. Гомер тем и славен, что
показывает всем примеры доблести, а какой пример могут подать твои влюбленные
героини? Высоким мыслям подобает и высокий язык, а твои тонкие речи могут
научить граждан лишь не слушаться начальников». Эсхил читает свои стихи —
Еврипид придирается к каждому слову: «Вот у тебя Орест над могилою отца молит
его „услышать, внять...“, а ведь „услышать“ и „внять“ — это повторение!» («Чудак, —
успокаивает его Дионис, — Орест ведь к мертвому обращается, а тут, сколько
ни повторяй, не докличешься!») Еврипид читает свои стихи — Эсхил придирается к
каждой строчке: «Все драмы у тебя начинаются родословными: „Пелоп, который дал
имя Пелопоннесу, был мне прадедом...“, „Геракл, который...“, „Тот Кадм,
который...“, „Тот Зевс, который...“. Дионис их разнимает: пусть говорят по
одной строчке, а он, Дионис, с весами в руках будет судить, в какой больше
весу. Еврипид произносит стих неуклюжий и громоздкий: „О, если б бег Арго
остановила свой...“; Эсхил — плавный и благозвучный: „Речной поток, через луга
лиющийся...“; Дионис неожиданно кричит: „У Эсхила тяжелей!“— „Да почему?“ — „Он
своим потоком подмочил стихи, вот они и тянут больше“.
Наконец
стихи отложены в сторону, Дионис спрашивает у поэтов их мнение о политических
делах в Афинах и опять разводит руками: «Один ответил мудро, а другой — мудрей».
Кто же из двух лучше, кого вывести из Аида? «Эсхила!» — объявляет Дионис. «А
обещал меня!» — возмущается Еврипид. «Не я — язык мой обещал», — отвечает
Дионис еврипидовским же стихом. «Виноват и не стыдишься?» — «Там нет вины, где
никто не видит», — отвечает Дионис другой цитатой. «Надо мною, над мертвым
смеешься?» — «Кто знает, жизнь и смерть — не одно ль и то же?» — отвечает
Дионис третьей цитатой, и Еврипид смолкает. Дионис с Эсхилом собираются в путь,
а бог Аид их напутствует: «Такому-то политику, и такому-то мироеду, и такому-то
поэту скажи, что давно уж им пора ко мне...». На этом кончается комедия.
До сих
пор мы не сказали одного: названия комедии. Называется она неожиданно: «Лягушки».
Почему? Потому что хор в ней одет лягушками, и когда Дионис плывет на челноке в
царство мертвых, то хор поет ему квакающую песню. В греческой комедии такие
фантастические хоры были не редкостью: в другой вещи Аристофана хор изображает
птиц, в третьей — облака, а у одного его современника — буквы азбуки, и
вступительная песня начинается словами: «бета-альфа — ба, бета-альфа — ба...» А
у Аристофана квакающая песня лягушек начинается словами странными, но хорошо
вам известными: «Брекекекекс, коакс, коакс! Брекекекекс, коакс, коакс!»
Узнаете? Так разговаривал один лягушонок в сказке Андерсена «Дюймовочка».
Сочиняя ему такую реплику, датский сказочник учился не только у природы, но и у
Аристофана.
|
