4. Именно в пределах трагического мы только и размышляем о новом поиске поэтического и философского настоящего у Гёльдерлина, так что в рамках трагедии оказывается спроецированным истинное метафорическое настоящее, причём в чисто современном звучании. Итак, эти выделенные нами причины побуждают нас посетить «страну» трагического, начиная с анализа его классической модели и заканчивая весьма трудным переходом к современности[15]. Пустота, как метафорическое целое, не источает наш ум, а напротив, способствует тому, чтобы мы отыскали «петлистый след» жизни, покидая её шум и преодолевая свою угрюмость.
§ 2. От трагедии классической к трагедии современного духа
Человеческая история имеет, как известно, определённый «шум» и «ярость». Истории присущи конфликты. Сегодня мы располагаемся именно в той исторической «точке»,чтобы не просто поучаствовать в трагедии, но и проявить преданность самой «метафизической тоске» по той любви нетленной, через «врата» которой трудно нам вступить.
Предположим, что мы достигли последнего духовного акта, кульминации – «ожидания смерти»… В данной «точке» ничего не происходит: ни малейшего движения, никакого убийства, никакой смерти. Режиссура реализует то, что с первого взгляда не является ничем иным, как только предположением, которое отдалено от «Поэтического» у Аристотеля: персонажи, которые в этой истории являются наизлейшими врагами (к примеру, Орест и Эгист), в конце концов становятся друзьями, так что никто и никого не убивает.
Можем ли мы принять такой «конец» или же такое «отсутствие конца», если сама трагедия разрешается дружбой, а не смертью? Не влечёт ли в этом случае за собой замена смерти сразу же другую замену: трагедии – комедией, эффектов боязни – на сочувствие как чисто этическим аффектом?
Всё это свидетельствует о том, что тема смерти необходима трагедии и прежде всего потому, что удовольствие от неё может развернуться, охватывая зрителя, не погружаясь в то, что «поэтическое» часто именует «чистым удовольствием от комедии». Идея смерти тем более необходима, что зритель часто бывает несостоятельным, пытаясь сбежать от безжалостного начала в трагедии к более моральным и гуманным удовольствиям. Вся трагедия есть история данного спектакля, затем, видимо, взгляд зрителя; все они призваны стремиться, тем не менее, к смерти; таким образом, можно сказать, что трагедия не является поиском более сурового пространства и времени смерти. Об этом хорошо сказал Франческо Петрарка: «О чём так сладко плачет соловей / И летний мрак живит волшебной силой? / По милой ли тоскует он своей? / По годам ли? Ни милых нет, ни милой»[16]. Чисто классическая трагедия, её смысл состоит в насильственной смерти или убийстве. Жертва, красивая жертва, сама оказывается предоставленной смерти. Если есть жертва – Opfergabe (как это звучит по-немецки), то эта жертва должна отдаться полностью и всецело смерти, причём для того, чтобы в конечном счёте смириться и возвыситься над обстоятельствами прошлого.
Когда Аристотель говорит о том, что следует всё же отыскать в трагедии «возникновение насилия, то при этом, с необходимостью, возникает вопрос о том, а каким образом осуществляется убийство или иной акт подобного рода; при этом «брат идёт против брата, сын – против отца, мать – против сына или сын против матери». Гёльдерлин подчёркивает при этом особый характер трагедии. Именно в этом раскрывается особенность трагедии и тот факт, что она в корне отличается от иных жанров: от комедии со своей иллюзорной доброжелательностью (в особенности, от «эпопеи» со своим гармоничным и нравственным концом, где смерть оказывается не жестоким образом, как например, убийство, а как победа добрых сил над злыми)[17].
Итак, особенность трагедии заключается в вопросе отталкивания от смерти, от убийства и насилия, которые существенным образом ограничивают творческий жанр человеческого существования. Более того, данный вопрос оказался поставленным в «Поэтике» Аристотеля, причём в той мере, в какой достигнутое в ней самое первое обобщение трагедии достаточно глубоко обусловливает возможность открытия трагического для нашего времени.
В «Поэтике» Аристотель говорит именно о трагедии. «Трагедия, – замечает он, – есть подражание действию важному и законченному, имеющему [определённый] объём, [производимое] речью, услащённой по-разному, в различных её частях,[производимое] в действии, а не в повествовании, и совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных страстей» (VI, 1449b).